Кирза

Вечером — обязательный просмотр программы «Время».

Проходит он так.

Телевизор выносится из ленинской комнаты — туда все вместе мы не помещаемся. Ставится на стол, стоящий в самом конце взлетки.

Мы подхватываем каждый свою табуретку, и бежим усаживаться рядами по пять человек.

На синем экране появляется знакомый циферблат, и я с грустью думаю о том, что еще только девять, отбой через полтора часа, а спать хочется безумно. Нас всех, что называется, «рубит». Сидящий за мной Цаплин упирается лбом мне в спину. Кицылюк вырубается и роняет голову на грудь сразу после приветствия дикторов. Чей-то затылок впереди покачивается и заваливается вперед.

Речь дикторов превращается в бормотание, то громкое, то едва слышимое.

«Мы так соскучились по тебе, сынок!» — говорит мне мама. «Как ты устроился там? Все хорошо?» Я почти не удивляюсь, молча киваю и хочу сообщить, что завтра собираюсь написать письмо…

Что-то хлестко и больно ударяет меня по лбу.

Я вздрагиваю и открываю глаза.

Зуб и Гашимов направо и налево раздают уснувшим «фофаны» — оттянутым средним пальцем руки наносят ощутимый щелбан.

Получившие мотают головой и растирают ладонью лоб.

По завершении экзекуции сержант Рыцк, загородив мощным телом экран, объясняет правила просмотра телепередач:

— Кто еще раз заснет, отправится драить «очки». Сидим ровненько. Спинка прямая. Руки на коленях.

Все выпрямляются и принимают соответствующую позу.

Рыцк продолжает:

— Рот полуоткрыт. Глаза тупые.

Мы переглядываемся.

— Что непонятно? — угрожающе хмурится Рыцк.

Открываются рты. На лицах появляется выражение утомленной дебильности.

Сержант удовлетворенно кивает:

— Смотрим ящик!

Отходит от экрана. Там какие-то рабочие шуруют огромными кочергами в брызжущей искрами топке. Или хер его знает, как она там называется.

Спать. Спать. Спать.

Дневальный выключает свет.

Еще один день прошел. Долгий, тягучий, он все равно прошел.

Хотя духам и не положено, у всех заныканы календарики, где зачеркивается или прокалывается иглой каждый прожитый в части день.

Мне становится нехорошо, когда до меня доходит, что здесь мне придется сменить аж три календаря — этот, за 90-ый год, потом один целиком за 91-ый, и еще половину 92-ого.

Бля.

В сумраке спального помещения появляется фигурка Гашимова.

Вкрадчивым голосом Джамал произносит:

— Будим играт в игру «Тры скрыпка». Слышу тры скрыпка — сорак пат сикунд падъем.

Кто-то из хохлов вскакивает и начинает бешено одеваться.

— Атставыт! Я еще каманда не сказал.

Все ржут.

Взявший фальстарт укладывается обратно в койку.

Тишина.

Кто-то скрипнул пружиной.

— Раз скрыпка! — радостно извещает Гашимов.

Правила игры уясняются. Тут же кто-то скрипит опять.

— Два скрыпка!

Гашимов расхаживает по проходам.

— Щас какой-нибудь козел обязательно скрипнет, — шепчет мне с соседней койки Димка Кольцов. Не успевает он договорить, как разом раздается несколько скрипов, и вопль Гашимова:

— Сорак пат сикунд — падъем!

Откидываются одеяла, в темноте и тесноте мы толкаемся и материмся, суем куда-то руки и ноги, бежим строиться, одеваясь и застегиваясь на ходу.

— Нэ успэли! Сорак пат сикунд — атбой!

Отбиваться полегче. Главное — правильно побросать одежду, потому что не успели мы улечься, как звучит: «Сорак пат сикунд — падъем!» — Атбой! Падъем! Атбой!..

Где-то через полчаса, потные, с пересохшими глотками, мы лежим по койкам.

Тишина.

Лишь шаги Гашимова.

Откуда-то слева раздается скрип пружин.

— Раз скрыпка!

Пару минут тишина. Я вообще стараюсь дышать через раз.

Какая-то сука повернулась.

— Два скрыпка!

Еще.

— Тры скрыпка! Сорак пат сикунд падъем!

Уже на бегу в строй, Ситников орет мне и Максу:

— Это хохлы скрипят! Я специально слушал! Пиздюлей хотят!

— Сорак пат сикунд отбой!

Во мне все клокочет. Злость такая, что я готов кого-нибудь задушить. Гашимова, Кольцова с Ситниковым, хохлов — мне все равно.

Я не одинок.

— Суки, хохлы! Убью на хуй, еще кто шевельнется! — орет сквозь грохот раздевающейся роты спокойный обычно Макс Холодков.

— Пийшов ты на хуй, москалына! — доносится с хохляцких рядов.

Мы вскакиваем почти все — лежат лишь Патрушев и Криницын.

Расхватываем табуреты.

В стане врага шевеление. Хохлы растерялись, однако табуреты тоже разобрали и выставили перед собой.

Как драться — все одинаковые. в трусах и майках… Темно: Где свои, где чужие…

— Ааа-а-а-ай-я-яа-а! — младший сержант Гашимов маленьким злым смерчем врывается в ряды. В правой руке бешено крутится на ремне бляха. — Крават лэжат быстро, билат такие! Павтарат нэ буду! Буду убыват!

Ряды дрогнули.

Поставили мебель на место. Быстро нырнули под одеяла.

Паре человек Гашимов все же влепил бляхой.

Для снятия напряжения.

Утром хохлы признались, что думали то же самое на нас.

Сашко Костюк, лицом походивший на топор-колун, хлопает Ситникова по плечу:

— Бачишь, чуть нэ попыздылись из-за фихны такой, а?!

Ситников дергает плечом:

— Погоди еще…

Костюк оказался добродушным и бесхитростным парнем.

Правда, ротный наш его не любит.

Ротного Костюк изводит ежедневной жалобой: «Товарышу капытан! А мэнэ чоботы жмут!» — В Советской армии у солдат нет чоботов! — багровеет всякий раз Щелкунчик и зовет на помощь то Цейса, то сержантов: — Убрать от меня этого долбоеба! Обучить великому и могучему! А этого хохляцкого воляпука я чтобы в своей роте не слышал больше! Придумали себе язык, еб твою мать! «Чоботы-хуеботы!» «Струнко-швыдко», блядь! И, главное, не стесняются!

С Костюком мы попали потом в один взвод.

Весь первый год службы Сашко имел славу «главного проебщика». Все, что ни попадало в его руки, непостижимым образом выходило из строя или терялось. Если он одалживал на пару часов ручку, например, или иголку, можно было смело идти покупать новые. Костюк был неизбежным злом и разорением.

Удивительная метаморфоза произошла с ним на втором году.

Нам предстал обстоятельный, рачительный владелец всего, что нужно.

Подшива, гуталин, щетки, письменные и мыльно-рыльные принадлежности, причем высокого качества — все имелось в наличии.

Друзьям всегда выдавал все по первой просьбе.

Если хотелось пожрать или курнуть — опять выручал Костюк.

Было у нас подозрение, что вовсе не терял и не ломал он вещи на первом году. Просто шел процесс первоначального накопления.

Хохол есть хохол.

С хохлами у ротного какие-то свои счеты.

На теоретических занятиях его жертва обычно Олежка Кицылюк, или просто Кица — толстый, похожий на фаянсовую киску-копилку хохол из Винницы. Тот самый, что учил меня подшиваться.

— Что за деталь? — тычет Щелкунчик указкой в схему АК-74.

— Хазовая трубка, — обреченно отвечает Кица.

Щелкунчик щелкает челюстью.

— Михаил Тимофеевич Калашников просто охуел бы на месте, когда бы узнал, что такая важная деталь его детища, как газовая трубка переименована каким-то уродом в «хазовую». Еще раз — какая деталь?!

— Та я ж ховорю — хазовая трубка.

— Наряд вне очереди!

— За шо?

— Два наряда вне очереди!

— Йисть!

Сам капитан Щеглов родом из Днепропетровска. Но русский.

Вообще, часть на половину состояла из хохлов. Другая половина — молдаване и русские. Чурок, или зверей, было всего несколько человек. И тех призвали из Московской области, после окончания училищ и техникумов.