Страница 8 из 82
— Подождем до утра. Я не люблю принимать важные решения в ночной обстановке, — наконец сказал царь.
Наступило утро последнего дня царствования династии. Это был четверг, бесприютный, пасмурный. Все, что было связано с императором, жило ожиданием катастрофы.
Главнокомандующий фронта сообщил о своем разговоре по прямому проводу с председателем Думы: Родзянко предлагает отречься и передать трон Алексею.
Император слушал, заложив руки за спину, угрюмо разглядывая узоры на ковре. Как и вчера, у него было совершенно спокойное лицо, только заметнее пульсировала жилка над левым виском.
— Россия ждет, ваше величество, — склонив голову, прошептал генерал.
— Я хочу узнать мнение главнокомандующих фронтов. Немедленно свяжитесь с ними. Я повелеваю, — повысил голос император и почувствовал, что привычное слово «повелеваю» теперь потеряло смысл и всю силу: повелевать, отказываясь от престола, не только странно, но и смешно.
Через час он читал ответные телеграммы. За отречение от престола были и главнокомандующий Кавказского фронта великий князь Николай Николаевич, и главнокомандующий Юго-Западного фронта генерал Брусилов. Генерал Эверт (Западный фронт), генерал Сахаров (Румынский фронт) — тоже за отречение. Только командующий Черноморским флотом вице-адмирал Колчак воздержался от ответа.
Поблескивая золотой оправой очков, зябко поводя плечами, генерал ждал, что скажет император. А тот, пощипывая рыжую бородку, косился на телеграммы безжизненными глазами.
— Может, снять войска с Юго-Западного фронта и бросить их на столицу?.. — неуверенно спросил он.
Генерал безнадежно пожал плечами.
— Двинуть донских казаков? — продолжал искать спасительное решение император. — С их помощью усмирим бунтовщиков и сохраним от развала армию...
Генерал молчал.
В час пополудни Николай Второй продиктовал телеграмму на имя председателя Государственной думы: «Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки-России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына — с тем, чтобы оставался при мне до совершеннолетия, при регентстве брата моего великого князя Михаила Александровича».
Генерал отправился на телеграф, император сел в зеленое кресло у столика. Смятенные мысли проносились в уме: «Неужели все кончено и нет никакого выхода из трагического положения? До какой степени виноват в этой катастрофе я сам? Что будет после отречения от престола?»
В салон-вагон вошел Воейков, все еще не верящий в отречение императора, — события, происходящие в этот мартовский день, казались ему каким-то дьявольским наваждением.
— Прибыли член Государственного совета Гучков и член Государственной думы Шульгин. Просят аудиенции у вашего величества.
— Проводите их ко мне.
Первым заговорил Гучков, известный московский домовладелец. Сказал, что Петроград в руках восставших, что борьба бесполезна и отречение от престола — дело само собой разумеющееся.
— Я советую вам принять очень трудное, исторической важности решение. Готов подождать до вечера, пока вы обдумаете такой решающий шаг, — заключил Гучков.
— Я уже все обдумал. Если я сначала отрекался от престола в пользу своего сына, то теперь передаю престол брату моему Михаилу...
Генерал-майор Воейков, стоя за спиной императора, старался запомнить каждое слово: наступил переломный момент в истории русской и его надо запечатлеть свидетельством очевидца, думал он, видя, как нетерпеливо переминается с ноги на ногу Шульгин.
— Мы должны вернуться в Петроград с актом отречения, — заявил Шульгин. — Мы просим немедленно составить такой акт, основу его я набросал. — Шульгину тяжело было говорить — он, бескомпромиссный монархист, знал, что знаменитая формула: «Король умер, да здравствует король!» — давно, часто и успешно применялась после всяких революций в Европе. Может быть, и на этот раз она не даст осечки?
Николай ушел в спальню. Вернулся через полчаса с окончательным текстом отречения.
— Кажется, всё, господа? — спросил он скучным голосом.
— Час подписания акта я прошу отодвинуть назад. Не хочу, чтобы после говорили — мы вырвали силой согласие вашего величества, — умоляюще сказал Шульгин.
Император поставил под актом время — три часа дня.
Вскоре поезд покинул Псков, увозя в небытие хозяина земли русской.
Вместе с бывшим царем ехал крупнейший украинский помещик, владелец сахарных заводов, хозяин газеты «Киевлянин», яростный русский монархист Шульгин. Человек широкого кругозора, он владел острым пером, но отличался желчностью и исключительной ненавистью к демократии. Шульгин мрачно смотрел в окно, и тяжелые, дымные мысли разламывали голову: «Что теперь будет с великой империей? Михаил недолго удержится на престоле, его интеллект тому порукой. Может быть, Государственная дума возьмет в свои руки всю полноту власти? Нет и нет! Но нельзя же управлять государством Российским из-под стола!»
Поезд замедлил ход, приближаясь к станции. На перроне толпились солдаты, казаки, рабочие, и все кричали и размахивали руками, будто грозили. У хлебной лавки стояла бесконечная очередь, в ней плакали женщины, угрюмо сутулились инвалиды, но вид их не вызывал в Шульгине ни жалости, ни сострадания. Его мысли были полны ненависти, как сосуд яда: «Ах, толпа, толпа, особенно русская! Подлые и благородные порывы ей одинаково доступны, и одно сменяется другим мгновенно. Это люди из другого царства, чем мое, из другого века, нежели мой. Пулеметов — вот что мне хочется! Только язык пулеметов доступен толпе, только свинец может загнать обратно в берлогу страшного зверя. Увы, этот зверь — его величество русский народ. Ах, пулеметов сюда, пулеметов! Русский царь был всегда главной осью империи, и ось потеряна. Исчезло единственное понятие власти. Есть ли еще Российская держава? Государство ли это? Или сплошной сумасшедший дом?..»
Начиналась метель. Тяжелый по-весеннему снег заметал зеркальные стекла голубого поезда, идущего в Петроград.
— В Петрограде революция! Николай Второй отрекся от престола! Создано Временное правительство! — кричал возбужденный Мясников, ворвавшись в присутствие и потрясая столичными газетами.
Фрунзе и Любимов, корпевшие над документами о помощи фронту, подняли головы, недоуменно поглядели на своего друга.
— Вы что, глухие тетери, не слышите: царь отрекся от престола. В Петрограде революция, — втолковывал Мясников.
— Не предвосхищай событий, — рассмеялся Фрунзе и склонился над ведомостью.
— Вот газеты, — торжественным голосом возвестил Мясников. — Я тоже сперва не поверил, но вот же газеты. Вот они...
Фрунзе потянулся за газетой, быстро пробежал глазами кричащие заголовки, с грохотом отодвинул стул и кинулся обнимать Мясникова, потом Любимова.
— Наконец-то, наконец! — горячо воскликнул он.
Годами мечтавшие об этом великом часе, отдавшие все силы его приближению, они еще не могли сразу осознать свершившееся, слишком невероятным казалось событие.
Фрунзе продекламировал:
— «Сегодня я получил парижские газеты — это были солнечные лучи, завернутые в бумагу. В Париже революция! Цветов, цветов дайте мне и лиру! Я украшу цветами голову и сыграю на лире, и песни мои достигнут неба и сотрясут звезды, и звезды будут осыпаться на землю, освещая хижины и сжигая дворцы. Мир хижинам, война дворцам!..»
— Что за стихотворение в прозе? — поинтересовался Любимов. — И при чем тут Париж? Революция-то в Петрограде...
— Я читал Генриха Гейне. Возможно, переврал немного, но за смысл ручаюсь.
— Пойдемте на улицу, посмотрим, что творится в городе, — предложил Мясников.