Страница 58 из 82
— И не только! — пасмурно возразил Тимошков. — Отряду предстоит путь через Каракумы. Нужно брать с собой артиллерийские снаряды, и провиант, и фураж, и воду. В пустыне вода дороже бриллиантов, а от Кизыл-Арвата до Айдина не найдешь ни колодца, ни источника. Для отряда потребуется три тысячи верблюдов. Люди пойдут при сильной жаре, ночью станут замерзать на заиндевелых песках.
— Ты наговорил такого, что в пору отказаться от похода, — нахмурился Куйбышев.
— Я сказал только правду. Поход должен состояться во имя нашей победы, но лучше заранее знать, на какие жертвы идут люди.
— Это верно, — согласился Куйбышев. — Что еще тебя беспокоит, Сергей Прокофьевич?
— Во главе отряда нужно поставить такого командира, которому бы подчинялись беспрекословно. Он, конечно, будет обладать всей полнотой власти, но власть без воли и цели — призрачная власть. А такого командира у меня нет.
— Вы согласны, если я стану командиром? — спросил Куйбышев.
Тимошков удивленно качнул толовой. «Куйбышев фактически командует всем фронтом, можно ли ему рисковать собой в таком походе? Но слово Куйбышева — закон для меня, и не могу я ему запретить», — промелькнуло в уме Тимошкова.
— Вы молчите, — значит, согласны.
— У нас нет верблюдов. Придется их реквизировать у жителей Кизыл-Арвата, — уклонился от ответа Тимошков.
— Реквизиция — скверное слово. Начинать с насилия, объявив всем, что мы боремся с насилием, — хуже и придумать нельзя. Надо бы созвать совет стариков туркмен: если они согласятся, то мы получим верблюдов. Ах как жаль, что нет с нами Фрунзе! Беседовать через переводчика, да еще не зная местных обычаев, — тяжкая штука. Можно попасть в идиотское положение.
Вечером на площади сошлись самые старые жители Кизыл-Арвата; безмолвно стояли узкобородые аксакалы в верблюжьих с красными полосами халатах, каракулевых папахах, с тамарисковыми посохами, фисташковыми четками в скрюченных пальцах; у них был отрешенный вид, словно все их мечты и страсти давно были выжжены черными песками пустыни.
Среди аксакалов выделялся стройный не по летам мулла. Смуглое худое лицо обрамляла черная бородка, глаза — острые, пытливые — так и вцепились в Куйбышева.
Куйбышев сказал, что отряд его идет по важному делу в пустыню, и окончил короткую речь просьбой о верблюдах.
— Чем поручится высокочтимый гость, что вернет верблюдов? — спросил мулла.
— Именем власти Советов как в Ташкенте, так и в Москве.
— Ташкент далеко, Москва еще дальше. Можно ли верить слову путника, уходящего в пустыню? Не зыбко ли оно, как песок бархана?
— Я всегда держу слово свое.
— У нас нет доказательств, что высокочтимый гость верен своему слову. Не знает ли он в Ташкенте самого важного воина — Куйбаши-ака? — неожиданно спросил мулла.
Его вопрос и смутил и насторожил Куйбышева. Подозревая подвох, он ответил уклончиво:
— Куйбаши-ака не имеет отношения к нашей беседе...
— Мы бы дали верблюдов под его ручательство. Я был в Ташкенте, когда Куйбаши-ака обещал отправить афганских святых в Герат. Когда же святые взяли с собой двадцать правоверных, то кзыл аскеры не захотели отправлять поезд. Пришлось идти к Куйбаши-ака с жалобой...
Куйбышев вспомнил, как неделю назад приказал отправить в Герат афганских священнослужителей, но с их отъездом произошла заминка. К нему приходила депутация мусульман с жалобой на работников Ташкентской губчека.
— Вы тоже были у Куйбаши-ака? — спросил он.
— Я даже разговаривал с ним. Куйбаши-ака сказал: «Пусть едут в Герат и святые и грешники». И тогда мы уехали, — ответил мулла.
— Разве вы меня не узнаете? — как можно сердечнее спросил, улыбнувшись, Куйбышев.
Мулла со строгой внимательностью вгляделся в обросшее жесткой щетиной лицо Куйбышева.
— Я узнаю тебя по улыбке, Куйбаши-ака. Мы дадим верблюдов, и да поможет вам аллах...
Старейшины Кизыл-Арвата дали две тысячи верблюдов, но и их не хватало для перевозки необходимых грузов. Бурдюки с водой пришлось распределить между бойцами.
Отряду предстояло в четверо суток пройти сто верст по черным пескам Каракумов. Бойцы знали, что судьба операции и личная судьба каждого из них зависит от быстроты и соблюдения тайны: если белогвардейцы обнаружат отряд, гибель неизбежна. Никто не придет на помощь, ибо части Тимошкова ушли из Кизыл-Арвата по железной дороге на Айдин.
Отряд Куйбышева выступил перед рассветам. Верблюжий караван растянулся на многие версты, верблюды шагали бодро, покачивая тяжелыми тюками. Конница шла в отдалении от каравана, поднимая облака пыли; еще дальше двигались в пешем строю стрелки.
Куйбышев ехал на саврасом жеребце, вглядываясь в рассветающий мир пустыни. В небе, особенно черном перед рассветом, сияли ровные сухие звезды. За барханы закатывалась маленькая легкая луна, диск ее, резко очерченный и пронзительно яркий, обличал необыкновенную сухость воздуха. В меловом свете луны барханы казались значительно выше и походили на онемевшие морские валы.
Проводник, молодой туркмен, подъехал к Куйбышеву, сказал, прижимая левую ладонь к сердцу:
— Скоро взойдет солнце, и тогда камни пустыни будут кричать. Предупреди своих воинов, Куйбаши-ака, чтобы берегли воду как свои глава. Пусть каждый пьет только две пиалы в день и ни капли больше...
— Мы последуем твоему совету, джигит.
— Люди не могут идти по караванной тропе, они разбредаются по барханам, как сайгаки, и если каждый...
Проводник замолчал, словно боясь высказать какую-то сокровенную мысль.
— Почему не говоришь до конца? — спросил Куйбышев.
— Кончается ночь — меняются мысли.
— Я хочу услышать твою дневную мысль.
— В полдень, когда закричат камни, воины могут выпить не только свою, но и чужую воду. Отбери у них бурдюки с водой и погрузи на верблюдов...
— Верблюды везут снаряды.
— Вода дороже, Куйбаши-ака.
Рыжее солнце поднималось в зенит, барханы сверкали, словно стекла, воздух терял свою ясность, над пустыней заколебалось знойное марево, смазывая ее очертания. К полудню жара достигла тридцати градусов, во рту появилась сухость, стало тяжко дышать. Куйбышев отпил из фляги глоток теплой воды, но не утолил жажду. Проводник, ехавший рядом, сразу же предостерег:
— Береги свою воду, Куйбаши-ака, жара еще усилится.
Чем сильнее становился зной, тем резче сверкали пески. И несло от них безысходной печалью. Куйбышев положил пальцы на револьвер и тотчас отдернул руку: сталь опалила ладонь. По обочинам тропы то и дело попадались верблюжьи черепа; из глазниц выглядывали серые вараны. Извилистые следы оставляли на песке гремучие змеи, и Куйбышев невольно вздрагивал при виде ядовитых пресмыкающихся. Вдруг он услышал странные сухие звуки, словно что-то пощелкивало и лопалось на барханах.
— Солнце заставило кричать камни пустыни, — встревоженно сказал проводник, показывая на ржавые валуны.
— Такая жара в декабре... А что тут летом? Огненный ад...
— Кричащие камни предвещают черную бурю, — опять сказал проводник.
Если конники страдали только от жары и жажды, то стрелки выбивались из сил, увязая в рассыпающихся песках. Какой-то боец, не выдержав солнцепека, потерял сознание, шедший рядом красноармеец, спасая товарища, помочился на его голову. Боец пришел в себя, но уже не мог идти. Куйбышев отдал ему жеребца, а винтовку и подсумок с патронами закинул себе за спину.
Вечером солнце затянула желтоватая пелена пыли, барханы перестали сверкать и приобрели дымный тоскливый цвет.
— Привал, — скомандовал проводник. — Идет черная буря...
Хотя не было никаких ее признаков, Куйбышев приказал разбить бивак. Верблюды со стоном ложились на землю, лошади опустили головы, раздувая пыльные ноздри, красноармейцы жадно тянулись к бурдюкам с водой. Куйбышев еще и еще раз предупредил о бережном расходовании воды, сам с трудом оторвавшись от соблазнительной фляги.
Прошло полчаса в затишье. Куйбышев полулежал, прислонившись спиной к песчаному холмику, и смотрел на меркнущее солнце.