Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 10 из 82

Фрунзе и Южаков пробились в станционный буфет, отыскали свободные места за столиком. Напрасно они пытались заказать завтрак, официант уныло повторял:

— Ничего, кроме чая и бутербродов с селедкой.

Селедка оказалась гнилой, чай — холодным. Фрунзе отхлебывал из стакана, грустно оглядывая замусоренный буфет.

— Позвольте предложить вам легкий завтрак, господа. Тот, кто приезжает из фронтового ада, имеет право хотя бы на стопку русской горькой, — с сердечной улыбкой заговорил капитан, сидевший за соседним столиком.

— А мы не с фронта. Мы как раз едем на фронт, — ответил Южаков.

Капитан удивленно взглянул на них.

— У вас отличное настроение. Либо вы очень наивны, либо одержимы патриотической идеей. Сейчас этого уже почти не встретишь у тех, кто едет на фронт, — сказал он. — Наоборот, радуются, когда вырываются оттуда.

— Так точно, господин капитан! Одержимы патриотической идеей, — тоном бывалого служаки ответил Южаков.

— Вы мне нравитесь, господа...

— Михаил Михайлов...

— А я Южаков.

— Лаврентий Андерс, — представился офицер, — капитан гвардии Преображенского полка. Между прочим, сочувствую анархистам.

— Почему «между прочим»?

— Сейчас модно состоять в какой-нибудь партии. Они появляются, как дождевые пузыри, играют радугой революционных слов, а радуга соблазняет, как дам красивый мужчина.

— Вам, пожалуй, больше к лицу партия кадетов, — съязвил Южаков.

— Для меня любая партия — фикция. Я только хочу победы русскому оружию, а народу — облегчения его участи, — пропуская мимо ушей колкость Южакова, продолжал Андерс.

— Многие хотели облегчения народу, а принесли могильный покой, — вызывающе сказал Южаков.

— Это вы про нас, дворян? К слову скажу, все видные революционеры — дворяне.

— Таким манером и Ивана Грозного в революционеры зачислите, — опять не удержался от шпильки Южаков.

— Зачем тревожить царские тени? Кстати, есть слух, что Николай Второй будет сослан в Сибирь.

— Пока Временное правительство заключило его в собственный Царскосельский дворец. Сладкая каторга!

— К царю надо относиться, как парижане к Людовику Шестнадцатому. Они говорили: кто обидит короля, того побейте палками, кто станет рукоплескать королю, того вздерните на фонаре. Вот этакое отношение к низложенным царственным особам можно повторить и у нас, — вкрадчиво улыбнулся Андерс и выжидающе поднял коричневые глаза на своих странных собеседников.

— Слишком уклончивое отношение к царю и у вас, господин капитан. Фрондируете на русский манер, а мы простые люди и поступим просто! Николая Кровавого — на фонарь за его преступления перед Россией, — гневно произнес Южаков, забыв про всякую осторожность.

— А по-вашему как? — повернулся к Фрунзе капитан.

— А что отвечать мне, дважды приговоренному к смерти царской властью?

Капитан помолчал и снова сказал:

— Все же не понимаю, что гонит вас на фронт?

— Читали воззвание Ленина к солдатам воюющих стран? — спросил Южаков.

— Нет, не читал. К чему же он призывает?

— К братанию на фронте...

— Братание? На передовой линии? С врагами России? Странное занятие! Что можно сказать своим врагам? Да они и не поймут вас: вы не говорите по-немецки, они не знают по-русски. — Капитан презрительно оглядел поношенную шинель Фрунзе.

— Wir sagen: es ist soweit, daß die russischen und die deutschen Arbeiter ihre Bajonette in den Boden stecken. Es ist si

— Sie sprechen nicht schlecht die Sprache von Schiller und Goethe. Wo haben Sie gelernt?

— In der Verba

— А ведь война — совершенно нормальное состояние для человечества, — с темным злорадством продолжал Андерс. — В ней, в войне-то, ярче всего проявляется звериное начало, пещерный инстинкт. Да, мы боимся смерти, но третий год на полях Европы высятся горы трупов, текут реки крови. Деятельность человека — разрушение и смерть, и никакие новые общественные формации не уничтожат войну...

— Откуда у вас такая уверенность? — спросил Фрунзе.

— Потому что война живет в нас самих. Какая разница, за что воюют — за Дарданеллы или новые идеи, — убивают-то везде одинаково.

— А вот мы, большевики, против войн, и, когда возьмем власть, в России наступит мир. Уж мы позаботимся о мире, докажем, что человек во многом отличен от зверя, — возразил Фрунзе.

Капитан Андерс опять скупо улыбнулся. Он теперь знал, с кем имеет дело; в улыбке его таилось вежливое равнодушие и превосходство аристократа над человеком из народа.

— Наивное и опасное заблуждение. Большевики могут захватить власть, но вот удержат ли? Сразу же начнутся споры о том, у кого больше политической мудрости, чтобы распоряжаться народами. Споры усложнятся личными устремлениями демагогов. И потом, вечного мира не существует, господин Михайлов.

— Мы стоим по разные стороны баррикад. Я ратую за классовую борьбу, а классовая борьба и диктатура пролетариата — понятия жесткие, о них расшибут голову и русское дворянство, и русская буржуазия, — с непреклонной убежденностью ответил Фрунзе.

— Знаю, слышал. Диктатура пролетариата — любимая тема у апологетов большевизма. Но болтать о диктатуре масс — невежество, а невежество плюс диктатура — это разбой и беззаконие. — Андерс проскрипел стулом, недовольно оттопырив нижнюю губу.

— Аристократы разбойничают не хуже «невежественных» пролетариев, — заметил Южаков.

— А что прикажете делать? Ждать, когда пролетарий возьмет тебя за горло? Это совершенно естественно, когда дело доходит до крайности: или ты их, или они тебя. Таковы, видимо, перспективы русской истории. Но если случай столкнет нас в минуту схватки, вы найдете во мне доброго друга. Вы понравились мне, а в жизни бывает, что и пролетарий аристократу товарищ. В жизни все бывает, господа. Ну, мне пора. Кидайте, господа, горящие факелы мира в сердца своих и чужих. — Андерс поднялся, отдал честь, легкой походкой вышел из буфета.

— Вот это гусь... Такие вырежут Россию, чтобы сохранить свои привилегии, но вырезать будут изысканно, как и подобает благородным господам, — заключил Южаков.

Между соснами висели полосы солнечного света, в зеленой полумгле стонали дикие голуби. Глубоким, грудным голосом пела иволга, напоминая о чем-то таинственном и хорошем. С радостью чувствовал Фрунзе, как это утро, со снопами солнечного света и поющей иволгой, отодвигает в небытие войну. Душа наполнялась сладким покоем тишины, но был покой неверным, обманчивым, как первый ледок над водной бездной. Фрунзе всюду замечал близость фронта: на дороге темнели воронки от снарядов, валялись шинели, сломанные винтовки. Безобразны искалеченные орудийным обстрелом сосны, печальны березовые кресты над братскими могилами, — весна не могла затянуть цветами истерзанную, испоганенную землю.

Депутация русских солдат шла через сосновый бор на передовую, к немецким окопам. Впереди шагал парламентер с белым флагом и медной трубой.

В армейском комитете 3-й армии к идее братания отнеслись довольно холодно, но все же был созван митинг, на котором выступил Фрунзе.

— Начнем братанием — кончим миром. И тогда конец войне. Никто не станет погибать за буржуйские интересы, — заключил он под одобрительный гул солдат.

— Изменник! Торопишься продать Россию тевтонам! Смотри вперед, да оглядывайся, — услышал Фрунзе злой полушепот и увидел поручика с горящими от ненависти глазами. — Пущу тебе пулю в лоб и перекрещусь от радости...

С приближением к вражеским окопам становилось все беспокойнее. Фрунзе боялся провокации со стороны командования полка. А как отнесутся немцы? Депутация вышла на лесную опушку, перед ней открылась колючая путаница проволочных заграждений, блиндажи с бойницами, замершие в ожидании немецкие солдаты.

Парламентер вскинул над головой белый флаг, поднес трубу к губам; звонкое пение взорвало утреннюю тишину, и был в нем такой страстный призыв, что Фрунзе вздрогнул.

1

— Мы скажем: пора русским и немецким рабочим воткнуть штыки в землю. Нет смысла умирать за интересы толстосумов.

— Вы недурно говорите на языке Шиллера и Гёте. Где учились?

— На каторге, в Сибири...