Страница 3 из 86
— Ого! — удивился Бабкин и выскочил из кабины.
Человек плыл. Посудина плясала под ним на хлесткой волне, норовя каждую минуту перевернуться. Вместе с ней вниз и вверх и из стороны в сторону качался человек с рыжей головой.
Бабкин замахал ему рукой:
— Эй, давай сюда!
Незнакомец, неумело и размашисто ковыряя доской воду, подгонял посудину к высокому берегу. Здесь стиснутая крутояром река не успела дотянуться до поля и сердито неслась по стремнине, словно дикая кобылица, оставляя на ивняке клочья белой гривы.
Бабкин, скользя, побежал к кустам, возле которых лихо закручивались щепки и пена.
— Ничего! — показал веселые зубы незнакомец. — Я сам!
Он еще пуще налег на доску и поджал ненадежный плот к берегу. Бабкин все еще стоял, протягивая навстречу руку.
— С приездом! — сказал сам себе человек, пробиваясь сквозь кусты.
Плотик застрял, накренился, и кудлатый парень съехал с него по колено в воду.
— Ух ты! А я галоши не надел! — закричал он, хватая наконец руку Бабкина.
Зачавкало. Бабкин выволок незнакомца на сухое.
Парень тяжело дышал. Телогрейка и рубаха на нем были распахнуты до пояса, обнажилась широкая грудь. У незнакомца были разбойные рыжие глаза, лихо клубился над распаренным лбом завидный чуб, нахального огневого цвета. Где-то уже встречал Бабкин этого человека, но где? Другой бы спросил, а Бабкин не любопытен. Он только сердито осмотрел парня с ног до головы:
— Мокрый небось? Иди в кабину!
— Ага! — отозвался незнакомец, залезая в трактор.
— Мне на ферму надо, — сказал Бабкин, забираясь следом.
Незнакомец беспечно откликнулся:
— А мне все равно куда!
Он поерзал, усаживаясь поудобней, и вдруг схватился за рычаги:
— Слушай, дай я врежу! Я ведь сам механик, все могу!
Бабкин отодвинул руку механика, спихнул с педали чужой сапог и двинул милый трактор бережно, как вазу по столу.
Механик снова заерзал, наклонился к Бабкину:
— Еле успел! Перед самым закрытием! А купил что хотел!
Бабкин молчал. Механик, привалясь к спинке, недовольно поглядывал на него. Он еще не успокоился, ему нужно разговорами облегчить душу, остыть.
— Хорошая у тебя машина, — снова наклонился он к Бабкину.
Но тому не до пустопорожних разговоров. Он весь устремился вперед, с напряжением глядит в темную воду, выискивая путь на ощупь, гусеницами. Вот гусеницы попали в наезженную колею, сразу стало легче рукам. Бабкин повеселел. «Хорошая ты моя лошадка, добрая», — ласково подумал он.
Механик закопошился в кармане, и по кабине сквозь душок солярки прошел вдруг незнакомый Бабкину веселый светлый запах.
— Во! — показал механик красную коробку. — Духи! Ее любимые. Еле успел захватить. Перед самым закрытием.
Трактор тряхнуло, Бабкин стиснул рычаги. Губы его сжались в круглый комочек, глаза сузились.
Навстречу, точно с такими же санями на прицепе, выплыл другой трактор. В санях тесно друг к другу стояли телята.
— Эй, Бабкин! — высовываясь, закричал водитель. — Дай солярочки!
Они остановились. Бабкин вытащил резиновый шланг, опустил его в свой бак, пососал губами. Пока горючее текло в ведерко, Бабкин тихо спросил, кивая на сидящего в кабине механика:
— Что за гусь?
— У-у! — раскатился в улыбке тракторист. — Лихой парень! На все руки от скуки! Орел. Заводской.
— A-а, — вспомнил Бабкин. — Знаю: шефы они, соломорезку делали.
— Точно! — высунулся механик. — Это мы. Мы много тут всего понаделали. — Нос его поморщился, снова блеснули молодые зубы. — А ты, значит, Бабкин? У которого тетка?..
— Которая возле конторы висит! — охотно подхватил тракторист. — Которая…
Бабкин быстро повернулся к нему — тракторист поперхнулся и полез к себе в кабину. Бабкин снизу вверх темновато посмотрел на веселого механика.
— Вылезай! — еле ворочая челюстями, выдавил он.
Механик заглянул в его непонятные глаза и, смахнув улыбку, шустро полез из кабины.
— Стой, друг, погоди! — закричал он, бросаясь за гружеными санями. — Меня захвати!
Он вскарабкался в другой трактор, а Бабкин, чувствуя за спиной насмешливые взгляды, глубоко вздохнул, поправил шапку и поехал дальше.
ЛЕШАЧИХА
Длинная климовская ферма, старая, деревянная, с замшелой крышей, одиноко стояла на малом пригорке. Над нею и за нею было только небо, розовое, густое. Возле фермы ходили люди, черные по розовому. Четко отпечатывался человек в шапке, телогрейке, на деревянной ноге. Бабкин узнал климовского управляющего Трофима Шевчука, старого солдата и совхозного ветерана. Трофим никуда не хотел выезжать из своей бедной Климовки, он горой стоял за милые его сердцу пески и десятый год грозился собрать с них такой урожай, какого в районе не видывали. Годы шли, Трофим старел, а урожая все не получалось.
Молодежь давно убежала от упрямого Трофима в другие бригады, дома в Климовке заколачивались, но сам Шевчук помирать собирался только в своем бревенчатом домишке на краю деревни. Когда ему предлагали перейти на другую работу в совхозе, повыше и почище, старый солдат неизменно отвечал: «Я за эту землю кровь проливал! Я с земли этой никуда не двинусь!»
Трофим стоял и приглядывался, кто это к нему пожаловал. Увидев Бабкина, вылезающего из кабины, он не захотел скрывать досады.
— Ты? Я-то надеялся, что Ивана Петрова пришлют.
— Заболел Иван, — ответил Бабкин. — Я вместо него.
Трофим махнул рукой и, тяжело ныряя плечом, побрел к Варваре — к своей кобыле, верной спутнице его беспокойной жизни.
«Ну и ладно! — хотелось крикнуть Бабкину. — Я и уехать могу! Подумаешь, ферма! Дворец чертов!»
Однако ничего такого парень не сказал, а только вздохнул и стал помогать женщинам выводить молодняк. Полая вода уже подступала к скотному широкой подковой. Тракторные сани, что привез Бабкин, всплывали, и телята никак не хотели забираться на них. Они упирались всеми четырьмя копытцами, смотрели на прибывающую воду большими тоскливыми глазами, тягуче мычали, запрокидывая головы, и норовили спрятаться под локоть телятницы.
— Не бойся, парень, — стыдил Бабкин лобастого, уже здо́рово рогатого бычка. — Такой здоровенный, а трусишь. Ну, шевели копытами. — И гладил по мягкой, подрагивающей коже.
Когда потемнела река, и погасло небо, и со всех сторон ощутимо потянуло лютой сыростью, телята лежали в соломе на санях. Отворилась дверь, и человек, уже плохо различимый в темноте, крикнул:
— Давай, Бабкин!
«А чего давать?» — не понял парень.
Он зашлепал к воротам телятника. Вода уже вовсю хозяйничала здесь. Она текла по земляному полу, похлопывала поросячьи бока кормовой свеклы, шевелила сено в кормушках.
Бабкин остановился возле дверей родильного помещения. Он увидел халат ветеринара, огромный, раздутый коровий бок. Трудно телилась Звездочка.
Бабкин встал позади коровьего доктора, страдальчески сдвинул брови.
— Может, чего надо, а? — спросил он. — Помочь чем?
— Уезжай, парень!
Бабкин затряс головой, и доктор устало рассердился:
— Трогай, тебе говорят! Еще успеешь за нами вернуться!
Бабкин побежал к выходу.
В проходе заплескалось. Бабкин поднял голову и остановился. Навстречу ему с огромным ножом в руке размашисто шагала старшая телятница, глазастая и тощая бабка, по прозвищу Лешачиха, в телогрейке, перетянутой солдатским ремнем, в резиновых сапогах, из-под платка выбивались сивые старушечьи волосы. Лешачиху боялись. Ее черного глаза опасались в деревне, и младенцев ей не показывали. А когда шла она по деревне, сутулая, длинная, с папиросой под ведьминским носом, молоденькие девчонки, примолкнув, сторонились ее.
Лешачиха начала курить после смерти своего мужа, ветеринарного фельдшера. Сперва тянула тайком от людей. Но когда угодил в колонию ее единственный сын, засмолила в открытую. Она ни с кем особенно не дружила, не имела и врагов, кроме тетки Бабкина, про которую сразу же после суда сказала: «Убить ее, проклятую, мало!»