Страница 49 из 72
Пулата заперли в сарай и приставили часового. «Значит, Хамид мне правду о брате рассказывал, — думал он, — а Артык безбожно врал. Глупец я! Надо бы сразу к Истокину пойти. А теперь… хочешь — не хочешь; придется встретиться с ним…» Он представил, как снисходительно и высокомерно улыбнется Артык, как он начнет, теперь уже откровенно, распространяться о силе и мощи фашистов. А что дальше? «Поживем, — увидим», — вспомнились слова Истокина, которые он часто повторял.
На следующий день его отправили в лагерь для военнопленных. Об этом ему с сарказмом объявил ефрейтор. В вагоне, куда впихнули Пулата, было около сорока красноармейцев, большинство из них — тяжело раненные. Медицинскую помощь им в пути никто не оказывал, и вагон пустел быстро. Умерших снимали на очередной станции. К концу пути в вагоне осталось пятнадцать человек.
Пулата везли в Германию, и чем дальше уходил поезд, тем серее становилось небо, день и ночь лили моросящие дожди, сырость врывалась в вагон пронзительным холодом. И за окном, казалось ему, проплывали серые поселки, станции и полустанки. Дома тут были островерхие, крытые черепицей, которая, несмотря на то, что от роду была желтой или красной, тоже казалась серой, как здешнее небо. Несколько раз на стоянках Пулат подходил к окну и разглядывал людей, стоявших на перронах. Главным образом это были солдаты, старики, дети и женщины. Их лица тоже были серыми. «Проклятый Гитлер, — высказал кто-то его мысль, — даже свою страну утопил в серости!»
— С этого все и началось, — произнес кто-то, — каждый гитлер в истории в первую очередь выкрашивал собственный народ, его душу в серый цвет.
В вагоне частенько затевались разговоры, но Пулат не вмешивался в них, он, как когда-то в штабе кавалерийского полка, впал в апатию, ничего его не интересовало; названия станций, что громко выкрикивали те, кто умел читать по-немецки, проходили мимо его сознания. Он сидел в углу и все время молчал, а если кто-нибудь обращался к нему, отвечал односложно и неохотно. Иногда ему казалось, что красноармейцам известно, что он родственник фашиста, — а в том, что Артык фашист, он больше не сомневался, — и стыдился этого. Пулат понимал, что брат наверняка занимает важный пост, раз только одно его имя отсрочило исполнение смертного приговора. Много раз он пытался представить себе встречу с ним, иначе зачем его так далеко и долго везут? Но у него ничего не получалось. Будет ли она такой, как в Шерабаде? Там они оба прослезились. А теперь… Хоть и стоят они по разные стороны черты, являются врагами, но братья ведь?! Как поведет себя Артык? А что он сделал сам?..
Поезд полз медленно, как черепаха, дни казались длинными и нескончаемыми. Пулат даже счет им потерял. Если бы не долгие, по два-три дня, стоянки в тупиках, можно было подумать, что их везут на край света. Кормили пленных плохо, умываться не разрешали, бриться — тем более, так что к тому времени, когда их наконец привезли в лагерь, они были тощими, обросшими, грязными.
— Как дикари! — сказал кто-то, когда их повели в разные блоки лагеря…
Лагерь находился в глухом лесу, был окружен двойной колючей проволокой, находящейся под током. Одно прикосновение к ней в эту сырость кончалось смертью. Тысячи измученных непосильным трудом, изможденных от голода людей в полосатых робах, в большинстве своем босые, строили дорогу. Они носили землю носилками и тачками, чурбаками утрамбовывали ее и мостили камнем, подгоняя один к другому с такой точностью, точно клали стены из кирпича. Рабочий день продолжался от зари до зари, кормили пленных похлебкой из кожуры картофеля и свеклы, упавших от усталости и голода конвоиры пристреливали тут же, и сами же пленные относили трупы к крематорию. Спали на двухъярусных деревянных нарах на соломенных матрацах.
Только в первый день старожилы лагеря проявили интерес к Пулату. Они расспросили его о том, где угодил в лапы фашистов, каким образом и как там идут дела на фронте. Когда он ответил на эти вопросы, один из пленных произнес:
— Были немцы под Сталинградом, а теперь вот из-под Курска взяли мужика. О чем это говорит? Драпают фашисты, значит, недолго осталось ждать. Через год, а, может, и раньше, придут сюда наши.
— Врут они, собаки, — сказал еще один, — мол, к Волге вышли!
— К какой Волге? Разве не замечаешь сам? В последнее время пленных-то здорово поубавилось. Бывало, через день эшелон везли, а сейчас… вот их, дай бог памяти, привезли через три месяца.
— Теперь их самих берут эшелонами!
— Ну, да. Когда отступаешь, не до пленных, шкуру бы спасти!..
Пулат вышел на работу. Товарищи сразу же предупредили его: мол, не слишком-то усердствуй, зря силы не транжирь. Делай вид, что работаешь крепко, а силы береги. Посмотри, как поступают другие, учись. Хоть и последовал Пулат этому совету, к вечеру так устал, что сразу же после ужина заснул, как убитый. Как все остальные. Дней через десять в лагере появился Артык.
— Садись вот сюда, — указал ему стул посреди комнаты переводчик.
Пулат сел, не поднимая глаз. Сейчас он ненавидел брата. И уже знал, что встреча с ним будет строиться на этой ненависти. Он ненавидел его за то, что напялил на себя форму убийц своего племянника. Артык молчал. Ничем не показал, что рад встрече или — наоборот — огорчен. Стоял, как каменный, теперь уже полуобернувшись в его сторону, и пускал синие кольца дыма. Впрочем, Пулат почувствовал, что брат испытывает чувство брезгливости к нему, что наблюдение за кольцами дыма, медленно расплывающимися под потолком, куда больше волнуют его.
— Вам знаком господин штурмфюрер? — спросил переводчик.
— Нет. — Пулат поднял голову и глянул на Артыка. Тот отвернулся.
Потом Артык что-то сказал коменданту и переводчику на их языке. Они тут же вышли. Артык взял стул и сел напротив Пулата. Долго глядел в упор не мигая, глубоко затягивался дымом, словно хотел воздвигнуть между собой и Пулатом стену из дыма.
— Ну, ассалом алейкум, брат, — сказал он, небрежно протянув руку.
— Ваалейкум, ака, — ответил Пулат, едва прикоснувшись к ней.
— Вот мы снова встретились.
Пулат кивнул.
— Все-таки отверг мой добрый совет, — сказал Артык с сожаленьем, — оказался в дураках!
— У меня убили сына…
— Какая чушь! — высокомерно оборвал его Артык. — На войне, да будет тебе известно, убивают, оставляют калеками. В огне этой войны уже сгорели миллионы и еще сгорит столько же. Не понимать такие простые истины в твоем возрасте стыдно. Правда, что ты пошел в армию добровольно?
— Настоял даже, — с вызовом ответил Пулат.
— Корчишь из себя патриота? Только кому это нужно? — Артык помолчал и добавил, вздохнув: — Да, злую штуку сыграла с нами судьба, устроив эту встречу. Ты не находишь?
— Судьбе виднее, — сказал Пулат, подумав: «Сейчас, брат, нам бы нужно было встретиться на поле боя, и я с радостью бы пустил пулю в твою продажную морду».
— В рядах русской армии, — сказал Артык, — служат тысячи туркестанцев. О тех, по крайней мере, о ком пишут фронтовые газеты, нашему комитету известно немало. Газеты с твоим портретом нашли в кармане убитого солдата, а на следующий день данные о тебе легли на мой стол. Прочитал я и ахнул: неужели, думаю, мой брат так прославился, ведь он всегда был ярым ненавистником крови!
— А я не был солдатом, я хотел мирно трудиться, исполнить волю отца — продолжить его род на земле. Фашисты ворвались в мою страну и убили моего Сиддыка! Какое преступление он совершил перед вами?
— Это высокая политика, боюсь, ты не разберешься в ней, — ответил Артык. — Два мира, как две горы, столкнулись между собой. И все, кто оказался на их пути, должны были погибнуть. Но за род ты не волнуйся, Ильхом продолжит его, если не попадет в рабство.
— В какое рабство?
— Армии великого фюрера покорят весь мир, — напыщенно произнес эсэсовец, — и весь мир станет рабом Германии и ее союзников!
— Армия твоего бесноватого хозяина драпает, — с вызовом, в первый раз обращаясь на «ты», сказал Пулат, — совсем недолго осталось до того дня, когда и он сам начнет метаться в своем логове, так что не считай пельмени сырыми, брат. Ильхом никогда не будет рабом!