Страница 43 из 72
— Хвастовство мальчишки! — усмехаясь, говорил Михаил Семенович жене. — В его годы я тоже был таким…
А спустя три месяца, двадцать второго июня, грянула война. Сначала это слово передавалось из уст в уста шепотом, неуверенно, но когда радио стало сообщать подробности вероломного нападения гитлеровских полчищ, твердо вошло в каждый дом.
В тот же вечер весь коллектив МТС собрался во дворе, где на столбе висел динамик, чтобы послушать правительственное сообщение. Пулат был среди них. Голос диктора перечислял количество вражеских дивизий, танков, самолетов и орудий, обрушивших сегодня утром огонь и смерть на головы мирных жителей. Слушая это, Пулат даже мысленно не мог охватить пространства «от Баренцева до Черного моря», — на карте, что висела в кабинете директора, там и трех шагов не было, — но понимал, что война — то же самое, что и двадцать лет назад, это новые Кайнар-булаки, убитые, покалеченные, потерявшие кров, сироты, измученные женщины, старики и дети. В его представлении Гитлер был Хайиткалем, воскресшим из своей навозной могилы.
«Наше дело правое, мы победим! Все для фронта, все для победы!» Эти фразы диктор произнес торжественно и твердо, и Пулат верил тому человеку, как верили миллионы советских людей во всех уголках нашей родины. Верил потому, что тот, кто замахнулся на мир камнем, обязательно будет наказан. После передачи по радио сразу же начался митинг. Истокин взобрался на поставленную «на попа» железную бочку и произнес речь, в которой просто, по-дехкански, как говорится, объяснил, что означает война с фашистской Германией.
— Многие из вас, товарищи, — сказал он, — дрались с басмачами и знают, какое проклятие заслужили так называемые воины ислама у народа. Так вот, басмачи — просто ягнята по сравнению с фашистами. Фашизм — это самое жестокое и хищное, что придумал человеческий разум. Гитлер — выкормыш империализма, подмял под себя почти всю Европу, заводы и фабрики захваченных им стран поставлены на службу войне. Миллионы вооруженных до зубов солдат сегодня перешли нашу границу. И хотя война далеко от нас, за тысячи ташей отсюда, там живут наши братья и сестры, товарищи. Партия и правительство в этот ударный для родины час призывают нас сомкнуть свои ряды, сжать пальцы в кулак, чтобы сильнее бить врага. Пусть каждый из нас с этого часа считает себя воином Красной Армии и за станком ли, на пахоте или уборке хлеба ясно сознает, что его работа тоже удар по врагу. Сейчас в разгаре уборка. Надо сделать так, чтобы ни одно зерно не пропало зря, а там, где позволяют условия, работать день и ночь. Хлеб нужен фронту не меньше, чем оружие! Смерть немецким оккупантам! — Помолчав, спросил: — У кого есть вопросы?
— Ясно, — сказал токарь Гриша-бобо, — работать надо!
— В полную силу работать! — сказал директор.
Домой Пулат возвращался вместе с ним. И Михаил Семенович пригласил его к себе на чашку чая.
— Душа болит, Пулатджан, — сказал он, когда Ксения-опа, собрав для мужчин дастархан, подала чай, — не знаю, как там мой сын?! Может, погиб уже. А если жив… представляю, в каком он сейчас пекле! Жена вся извелась слезами, и ее жалко.
— Аллах милостив, Мишаджан, — сказал Пулат, — обойдется. Твой сын храбрый парень и вернется домой с победой. Оумин, пусть сбудутся мои слова!
— Мне кажется, что ты не очень ясно представляешь, что там сейчас творится, — сказал Истокин.
— Да, — сознался Пулат, — мой ум не может охватить всего этого, брат. Но то, что скоро должна была начаться война против нашей страны, я знал.
— Тебе эта бешеная собака Гитлер заранее сообщил, что ли?
— Не Гитлер, а родной брат.
— Какой брат?
— Я же тебе однажды рассказывал, что мой брат Артык ушел с Ибрагимбеком.
— Ну?
— Прошлой осенью на один вечер всего он приезжал ко мне, — сказал Пулат. — По его словам выходило, что сюда он попал по командировке ленинградского музея, чтобы снять какие-то картинки в Зараут-сае. Ну, мы с ним всю ночь не сомкнули глаз.
— О войне чего он сказал? — спросил Истокин нетерпеливо.
— «Собирается большая сила, против которой ничто не устоит. И ты не окажись в дураках». Это были его слова.
— Значит, шпион? — спросил директор.
Пулат пожал плечами. Затем произнес:
— Не зря же он советовал не оказаться в дураках?!
— Какого черта ты молчал до сих пор? — воскликнул Истокин.
Пулат постучал пальцем по лбу:
— Казан дырявый, все важное уходит из него… И потом…
— Он враг! — перебил его Истокин. — Эх, сразу надо было ко мне прийти или в НКВД. А теперь что… снявши голову по волосам не плачут. Поди, давно удрал он…
С того дня все, кто оказывался в МТС, после обеда собирались к столбу, чтобы послушать не очень утешительные вести с фронта. На большой карте, что повесили на стене в мастерских, комсорг флажками отмечал оставленные города. И эти флажки все дальше продвигались на восток, по ним можно было определить и направление главных ударов гитлеровцев. Иногда к собравшимся присоединялся и директор. Всегда жизнерадостный и веселый, теперь он часто молчал, был мрачным. И эмтеэсовцы знали причину этих перемен: последнее письмо сын написал ему за два дня до начала войны, и с тех пор о нем ни слуху, ни духу. Поэтому, при случае, люди старались приободрить его словом, вселить надежду.
— Ты мне расскажи поподробнее, сынок, — как-то попросил Пулата тога, — кто такой этот Гитлер, почему он напал на нашу страну?
«Спрашивает так, точно я за руку здоровался с этим негодяем», — подумал Пулат, а старику ответил словами Истокина:
— По сравнению с ним, тога, басмачи — ягнята!
— Об-бо-о, — покачал головой тога, — его надо скорее убить, иначе он много бед принесет в дома людям.
— Убьют, — сказал Пулат. — Если мир порешит, то и верблюда жизни лишит, а тут… паршивый взбесившийся пес!
— Ну да, Пулатджан, мир дунет — буря, мир плюнет — море, — кивнул головой тога. — Ниспошли, аллах, этому кровожадному псу самые страшные кары, сожги его живьем в аду! Оумин!
Пулат подумал о сыне. Что-то и он уже недели две не пишет. И как бы угадав его мысли, спросила о сыне и Мехри:
— Пошлют ли нашего Сиддыкджана на войну, ака?
— Как все, так и он. Если судьбой предначертано, куда от нее уйдешь?!
— О, аллах, не забудь о моем сыне, — произнесла она чуть слышно и, вздохнув, добавила: — Я так боюсь за него, Пулат-ака!
— Не каркай, как ворона, — сердито сказал он. — И не береди душу. Не забудь разбудить пораньше, дел много…
В течение первых трех недель после двадцать второго июня из МТС ушли почти все молодые трактористы вместе с гусеничными «НАТИ», шоферы — с автомобилями «ЗИС-5» и полуторками. Пулата по возрасту оставили, но дома он стал бывать редко. Частенько ему приходилось самому садиться на трактор или лезть под него, чтобы произвести ремонт. Во всех тракторных бригадах о фронтовых новостях узнавали из громких читок газет, которые проводили учетчики. Ежедневно кто-нибудь с участка Пулата бывал по делам в мастерских и справлялся у тога, нет ли каких вестей от сына механика. Когда сообщали ему, что дома получили очередное письмо, Пулат сразу садился на коня и уезжал. Утром ему Саодат читала письмо брата.
А Сиддык, как назло, писал все короче и короче. Теперь он не слал персональные поклоны каждому, кого знал, а объединял их в одну фразу, мол, передайте привет всем моим знакомым. О том, что должен выехать на фронт, он не сообщал.
Шли месяцы. Тракторные бригады закончили уборку, подняли зябь и постепенно стали собираться в МТС, на капитальный ремонт. Письма от Сиддыка приходили регулярно, и они с Мехри были рады тому, что сын их жив и здоров. Часто присылала письма Шаходат. Она уже заканчивала институт и без пяти минут была доктором. Обычно она сообщала о каждом посещении ее Сиддыком, а теперь делала это редко. Написала как-то, что Сиддык очень изменился, похудел, что времени у него совсем нет, поэтому, наверно, он будет приходить в институт только в месяц раз. Родителям было и этого достаточно.