Трое из Кайнар-булака

Они знали об Артыке, наверно, больше, чем он сам о себе. Поэтому и решили направить его в Германию на учебу. Он дал согласие и объявил об этом госпоже, которая с годами успела порядком надоесть ему, потому что все больше и больше начинала походить на свою мать, толстела, словно овца на откорме. Никакие угрозы и ее уговоры не могли заставить его отказаться от поездки, так как она была связана с клятвой, данной еще при вступлении в комитет.

Деньги, что накопил в банке, он со зла чуть было не вернул хозяйке, но затем, подумав, что у той «золота хватит на пять ее жизней», решил перевести их в берлинский банк, поскольку у него только одна жизнь. Приехав в Германию, Артык окунулся в жизнь страны, идущей к большой войне. Колонны марширующих по улицам столицы солдат, парады военной техники, факельные шествия молодежи, зараженной воинственным духом, поражали воображение Артыка своей мощью и размахом. Они пугали его и одновременно вселяли надежду на то, что перед такой силой, похожей на сель, ничто не способно устоять. Артыка сразу направили в разведшколу, и к началу второй мировой войны, когда Гитлер захватил Польшу, он уже стал опытным разведчиком, носил форму офицера войск СС.

Когда он получил приказ руководства Туркестанского комитета побывать в республиках Средней Азии и прощупать настроения ее жителей, он понял, что война не за горами. Он возлагал надежды на то, что хоть от брата сможет услышать слова недовольства Советской властью, но после его рассказа убедился, что трагедия Кайнар-булака перевернула его сознание на сто восемьдесят градусов, а последующие годы утвердили в нем мысль, что эта власть и есть то самое заветное, что дает счастье человеку. Документы археолога позволили Артыку побывать во многих местах республики, встречаться с людьми разных профессий и интеллекта. Девятьсот девяносто девять из тысячи высказывали те же мысли, что и Пулат. Лишь сынки крупных баев и служителей религии, помнившие о прежней праздной и сытой жизни, приспособившиеся к новым порядкам, спрятав далеко свои истинные думы, не скрывали ненависти к Советской власти. Правда, раскрывались они лишь после обмена паролями. И тем не менее Артыка не смущало, что народ в массе своей готов защищать Советскую власть. «Сила, — думал он, — заставит изменить свое мнение любого. Сила и страх за жизнь!..»

— Ничего интересного, — сказал он Пулату после недолгого молчания. — Банду Ибрагимбека ведь под Душанбе разгромили, сам он удрал, оставив всех нас на милость победителя. Правда, в руки большевиков я не попал, затаился в одном невзрачном кишлаке, прожил там что-то около года. Потом подался искать птицу своего счастья, а она, оказывается, не кеклик, на силок не поймаешь. Попал на Амударью, был рыбаком. Начал учиться, после ликбеза поступил на рабфак, увлекся историей. Сейчас я работаю по научной части.

— А что же вы сразу домой не вернулись, я имею в виду Кайнар-булак? — спросил Пулат.

— Слышал я о нем, правда, смутно. И потом… В том кишлаке пригрела меня вдовушка одна. Точно приворожила меня.

— И что же потом?

— Муж ее вернулся.

— Дети?

— Их нет у меня, — ответил Артык, — да и хорошо, думаю, что так. Живешь и не знаешь, что завтра с тобой случится!

— Сами, значит, не захотели?

— Жена. Она тоже ученая, не захотела обременять себя пеленками.

— А у нас, — сказал Пулат, — теперь уже точно больше не будет детей. Врачи запретили рожать Мехри.

— Что-нибудь серьезное?

— Не знаю.

— Ерунда, — сказал Артык, — женщины, как кошки, ничего с ними не случится. Просто вдолбили себе в голову чепуху и все! Пусть рожает. Раз уж нет у меня своих детей, так хоть племянников пусть будет больше!

— Главное, что честно работаете, ака…

То тут, то там начали кричать петухи. Постепенно их голоса слились, образуя что-то радостное, настраивающее на воспоминания о давно минувшем, уплывшем в туман памяти и оттого, наверное, щемящем сердце.

— Помнишь, как мы, совсем еще маленькие, — произнес Артык, — вот в такую же рань поднимались с матерью и отцом в дни уразы, ели вместе с ними и требовали шир-чай, а?

— Помню. Не ураза, а куза — кувшин! Мои дети поступают точно так же. Встанут вместе с дедом и бабкой, покушают, причем самые лакомые кусочки съедят, а потом их опять корми!

— Какая жизнь была тогда! Перед каждой уразой отец закалывал громадного барана, а мать его целиком зажаривала в масле и складывала все мясо в большой бидон. Потом каждое утро она брала несколько кусочков и подавала отцу. И этого барана нам хватало на все дни поста.

— Я видел, как вы таскали из того бидона, — сказал Пулат.

— Было такое, брат.

— А больше всего я помню руки отца, они были сильными-пресильными, как подкинут вверх, думаешь, к самому облаку улетишь.

— Да, — вздохнул Артык. — Все-таки истоки жестокой судьбы, выпавшей на долю кайнарбулакцев и тебя лично, надо искать в приходе русских. Ты вот сам трезво подумай. Если бы они не появились на земле наших отцов, никто не стал бы воевать, никто зря не погиб.

— Мне кажется, что русские принесли в дома узбеков мир и благополучие.

— Ну, благополучие, слава аллаху, никогда не обходило наш дом, — заметил Артык.

— А дома остальных?! Дома кайнарбулакцев предали огню и разрушению мусульмане. Нашу с вами мать и сестру изнасиловали и убили не русские, а Хайиткаль и его шайка — воины ислама. Чем это объяснить? Меня удивляет другое, — подумав, продолжил он. — Как вы, не раскаявшийся в своих прежних поступках, живете в Ленинграде, городе, где началась революция?

— Что делать, если нет иного выхода? Приходится мириться.

— А если бы был выход? — прямо спросил Пулат. «Может, и наврал Хамид о его похождениях в Афганистане, — подумал он, — но в том, что мой брат враг, не ошибся. О, аллах!»

— Не знаю, как бы поступил, — неопределенно ответил Артык. — Возможно, решил бы, как ты.

— Знаете, ака, я открою вам одну тайну. Только пусть это останется между нами, хоп?

Артык кивнул.

— Помните, вы приволокли раненого голубоглазого красноармейца, а потом отрезали ему голову?

— Ну и что?

— А то, что тот парень был родным братом Истокина!

— Если бы я тогда знал, что брат убитого мною парня станет лучшим другом моего брата, разве я… да я бы его сам выходил и отправил с миром! — Спросил: — А что Истокин?

— Он ничего не знает, ни разу не говорил мне об этом.

— Откуда же ты узнал, Пулатджан?

— Жена его сказала, да и то между прочим. Все собираюсь ему рассказать и боюсь.

— Мести?

— Нет. Боюсь потерять друга!

— М-да. Ты следишь за тем, что происходит в мире?

— С высоты своей чорпаи.

— И с нее сегодня далеко видно. Мне кажется, затевается большая война против СССР.

— Японцы и белофинны уже обломали зубы, так и с другими будет.

— То были пробные шары, а главное — впереди. — Артык понизил голос до шепота: — Смотри на вещи трезво, учись читать между строк. В случае победы тех сил в первую очередь погибнут такие, как ты, активисты. Не будь дураком, подумай о семье и детях. А теперь, брат, давай хоть часок вздремнем, завтра у меня дел много.

— Разве не поживете у нас с недельку? — спросил Пулат. — Я бы взял отпуск.

— Я тоже подневольный человек, Пулатджан. Дела не терпят отлагательства, возвращения экспедиции в Ленинграде очень ждут. Спокойной ночи! — Он повернулся на другой бок и через минуту захрапел.

Пулат не смог уснуть. В голову лезли всякие мысли. Он вновь и вновь перебирал в памяти свой разговор с Артыком, хотел в нем найти подтверждение тому, что его родной брат, человек, достигший при Советской власти высоких почестей, друг этой власти. Не находил. Но и откровенно вражеских мыслей тоже не улавливал, хотя чувствовал, что Артык совсем не тот, за кого себя выдает. Однако долг гостеприимства…. Да и брат ведь!..

В армию Бориса Истокина забрали весной сорок первого. Попал он в учебную часть, и, хотя не указывал места, нетрудно было догадаться, что служит он в районе западной границы. Он писал, что нередко его подразделение поднимают по тревоге, потому что начали действовать банды националистов, которые внезапно нападали на деревни, убивали активистов и уходили в леса. «Так что, дорогие мои, — подчеркивал он не раз, — учусь я в условиях, приближенных к боевым».