Страница 36 из 72
Наступила весна. Сады окутались облаком цветения, дарья взбухла от паводков, и ее волны, мутные и высокие, с розовой пеной на гребнях, разлившись во всю ширь русла, шумели, как тысяча разъяренных удавов. Адыры и предгорья Байсун-тау, подступившие к городу, покрылись зеленью, листья талов и тополей шептались с теплым ветерком, а на виноградных лозах рядом с прозрачно-зелеными листками завивались кудряшки усиков новых побегов. Дни стояли теплые, и семья Пулата, проведя поминки «сорок дней» по хола, собиралась вечерами на чорпае под цветущим урюком. Больше, конечно, молчали или вспоминали хола. Тога к этому времени уходил на работу, и Пулат нередко ловил себя на мысли, что это даже к лучшему. Дело поможет ему побыстрее смириться с горем, а тут, дома, где каждая вещь напоминает о ней, думал он, только будет ему тяжелее.
И вот в один из таких спокойных вечеров Сиддык сообщил отцу, что его и Бориса приняли в комсомол.
— Куда? — переспросил Пулат, думавший совсем о другом.
— В комсомол, ота.
Комсомол… Эту организацию молодежи Пулат считал священной, как партию. И то, что свояченица вступила в него, казалось ему естественным, поскольку была дочерью бедняка, погибшего от врагов Советской власти. Ну, а его сын… Имел ли он на это право, если был сыном басмача? Надо быть довольным, что новая власть дала ему возможность учиться, дала отцу работу, дом. На большее, по его мнению, сын не имел прав.
— И что же ты написал в заявлении? — спросил он, намеренно не поздравив Сиддыка.
— По форме, ота. «Прошу принять меня в комсомол, — начал Сиддык, — так как я хочу строить коммунизм в рядах передового отряда советской молодежи. С программой и уставом ВЛКСМ знаком, обязуюсь строго исполнять их требования».
— А когда принимали, о чем-нибудь спрашивали тебя, сынок?
— Еще бы! Гоняли по уставу, про Испанию спрашивали, ну, и как я работаю.
— А обо мне?
— Гм. Принимали-то меня, при чем здесь вы?!
— Должны были спросить, ведь я был басмачом, — сказал Пулат тихо, как всякий отец, признававшийся в тяжком преступлении.
— Вы — басмачом? — удивленно вытаращил глаза Сиддык. — Зачем разыгрываете меня, а?
— Я говорю совершенно серьезно, — нахмурился Пулат. — Не веришь, — спроси у матери.
— Неправда, онаджан! — повернулся парень к Мехри. — Скажи, что неправда!
— Правда, сынок.
— А дед твой, чье имя ты носишь, был курбаши, — добавил Пулат. — Поэтому, прежде чем писать заявление, надо было посоветоваться, брат.
— О, небо, в какой семье я родился? — с отчаянием воскликнул Сиддык. — Что же мне теперь делать?
— Ну, насчет семьи ты неправ, — сказал Пулат, — родителей люди не выбирают. Мой тебе совет, сын: пойди и расскажи людям правду. Обещай мне, что не позже чем завтра ты исполнишь это.
— А куда мне деваться? — поникшим голосом произнес Сиддык и пошел в комнату.
С сыном Пулат смог встретиться только через три дня, но все это время думал о нем. Признаться, боялся, что Сиддык, рассказав правду и выслушав целый канар горьких упреков, уйдет из дома. В его возрасте парни очень чувствительны и способны на что угодно, особенно в таком положении. До сих пор жизнь Сиддыка ничто не омрачало, он чувствовал себя таким же, как и сын Истокина Борис, как сотни своих сверстников: занимался в кружках Осовиахима, носил на груди значки «ГСО», «ГТО» и «Ворошиловский стрелок» с такой же гордостью, как взрослые — орден или медаль. Занимался спортом, играл в эмтеэсовской футбольной команде, его работой были довольны и трактористы, и заведующий мастерскими. Он уже три месяца работал самостоятельно, выходил во вторую смену и никогда не считался со временем, никого не обидел отказом. И теперь, если бы его постигло такое потрясение, как крушение надежд, связанных с вступлением в комсомол, от отчаяния Сиддык мог натворить непоправимое. Выбраться домой в эти дни Пулат не мог, столько было дел, что его отсутствие хотя бы на час отрицательно могло сказаться на всей бригаде. Скрепя сердце, он ждал, пока наступит просвет, и при первой же возможности уехал домой.
— Ну? — произнес он, обняв сына, заметив, что тот выглядел не очень-то печальным.
— Все в порядке, отаджан, в райкоме комсомола знали обо всем.
— И даже не намекнули тебе?
— Зачем? Я же сын передового бригадного механика, посоветовали всегда брать с вас пример. Не верите? — хитро прищурившись, спросил Сиддык. Он вытащил из кармана комсомольский билет и протянул отцу. — Посмотрите! — Когда тот развернул его, спросил: — Фотография моя?
— Да.
— Ну, и все! — Сиддык спрятал билет в карман. — Его положено носить на левой стороне груди, возле сердца!
— Поздравляю, сынок! — Пулат поцеловал сына и почувствовал себя таким уставшим и разбитым, что ни о чем уже думать не хотелось. Лег спать, не поужинав. Засыпая, он подумал, что у него такое состояние, видно, потому, что спала тревога за судьбу сына…
Время бежит быстрее, чем того хотелось бы людям. Вот уже и «год» справили по хола, а тога, кажется, стал приходить в себя. Теперь он брал с собой на дежурства Саодат, которая училась во втором классе. И вообще он без нее вроде бы и шага не делал.
Когда речь идет о любви ближнего, люди — эгоисты. И тога не был исключением. Ему было грустно оттого, что Сиддык вырос и что теперь привязанность к деду ослабла, уступила место просто почтению и послушанию. Но что делать? Так было и сто, и тысячу лет назад. Так будет и через тысячу лет. Сыновья и внуки мужают и, как птенцы орлов, научившиеся летать, стремятся парить у самого солнца. Хорошо, что Саодат мала еще, думал он. Возьмешь ее с собой и долгой ночью не чувствуешь себя одиноким. Но ведь и она растет… Тога не думал о том времени, когда внучка станет взрослой, он страшился его. Иногда он успокаивал себя тем, что, мол, пока Саодат вырастет, может, Азраил и за ним придет, ведь не вечный все же?! Но такая мысль у мусульман считается крамольной, и тога стал просить аллаха простить его дерзость и, смилостивившись, продлить дни и часы хотя бы до той минуты, когда придется услышать первый крик правнука. «И тогда, о творец всего живого и неживого на земле, — шептал он, — я уйду в твое вечное царство благодарным тебе во веки веков».
Пулат догадывался о мыслях и думах старика, замечал, как он грустно опускал голову, когда Сиддык, как казалось, был недостаточно внимателен к деду. Он журил сына, хотя и сам понимал, что от него уже нельзя требовать большего. А время бежало. Промчалось лето со своими жгучими днями, когда даже ветер, чудится, обжигает грудь. Пролетела осень со всей щедростью и изобилием. Снова наступила зима, сначала слякотная и нудная, а затем морозная и снежная. Вместе с ней пришел большой праздник в дома советских людей: страна впервые выбирала своих лучших сыновей и дочерей в высший орган государственной власти — Верховный Совет СССР.
Тога, Пулат и Мехри отправились на избирательный участок еще затемно, в шесть часов. Клуб, где был устроен избирательный участок, сверкал электрическими огнями, а внутри он был убран коврами, сюзане и красными полотнищами так красиво, как не в один еще праздник люди не видели. Прямо напротив входа висели огромные портреты вождей, рамки их были украшены живыми цветами. Цветы стояли и на столах членов избирательной комиссии. А что творилось вокруг клуба! Гремели карнаи, сыпали дробь бубны и заливались сурнаи. Звенели песни, девушки и парни танцевали, образовав широкий круг у костра. Повсюду жарились шашлыки, их пряный запах пьянил. Торговали белыми пышными посыпанными кунжутом лепешками, нишалдой и муррабой, кандпечаком и несколькими сортами халвы. Казалось, в то зимнее утро сюда переселился знаменитый бухарский рынок. Наряды людей поражали воображение многообразием красок.
Выслушав поздравления председателя комиссии и проголосовав, тога и Пулат с женой еще долго не уходили домой. Они отведали шашлыка, а когда, наконец, собрались обратно, накупили всякой всячины — нишалды, халвы, конфет, вареной баранины «яхна-гушт», свежих лепешек. Мехри купила ситца и атласа, себе и детям. Пулат подарил тога новую рубашку, которую купил в ларьке.