Страница 34 из 72
— Слава аллаху, — нередко повторяла хола, — дети хоть отца своего стали видеть!..
После переезда на новое место Мухтар-тога несколько месяцев приводил в порядок дом. Деньги, которые семья выручила от продажи домов в Бандыхане, позволяли ему нанимать мастеров и не отвлекать Пулата от работы. Покончив с этим, тога поступил сторожем машинного парка агроучастка, затем был переведен на эту же должность и в МТС. Работа эта полностью удовлетворяла тога, она давала ему возможность днем заниматься в саду или в огороде, не забывать и дехканский труд. Что же касается Сиддыка, то он почти все время был с ним. В зимние месяцы он приходил с дедом, готовил домашние задания в жарко натопленной сторожке и засыпал на деревянной тахте под мерный шум чайдуша, всегда стоявшего на буржуйке. Только летом, во время каникул, Сиддыка забирал отец и учил своему делу. В двенадцать лет Сиддыку уже разрешалось сделать круг-другой за штурвалом, а к пятнадцати годам, когда учился в седьмом классе, он смело мог назвать себя настоящим трактористом. Пулат думал о будущем сына и предложил ему пойти в бригаду. Сначала прицепщиком, а затем, после небольшой подготовки, сдать экзамен на тракториста.
— Я пойду учеником к Грише-бобо, — ответил Сиддык, — и уже договорился с ним. Миша-тога одобрил мое решение.
— Разве это работа? — воскликнул Пулат. Ему было обидно, что сын не идет по его стопам, как было испокон веков. — Целый день стоишь возле станка, да от одного его скрежета затошнит, сынок! То ли дело трактор. Все время на свежем воздухе! Любо посмотреть, как за тобой остаются жирные пласты вспаханной земли. Или, скажем, комбайн прицепишь. Море пшеницы перед тобой, машина убирает ее, и зерно течет, как золото. Что ты, парень, даже думать брось о станке!
— А смотреть, как стружка вьется под резцом, отаджан, — произнес Сиддык, — разве нет в том радости? Выточишь валик, хотя бы для одного из ваших тракторов, и он уже не стоит, работает!
— Пусть, Пулатджан, — сказала Мехри, — наш сын работает в мастерских, хотя бы до того времени, пока окрепнет. Будет ему лет двадцать, сажайте хоть на дьявола!
— Верно, сынок, — поддержала ее хола, — молод еще внук, тяжела ему такая ноша. Да и по дому, если что сделать, нужны его руки. Я, сам видишь, совсем расхворалась, стала обузой для Мехри…
— Ну, зачем вы так! — перебила ее Мехри. — Слава аллаху, половина забот дома на ваших плечах лежит. Даже, если вы просто будете советы мне давать, и то великая помощь. Я ваша дочь и… пожалуйста, не обижайте меня, прошу вас!
— Саодат… — произнесла хола, обрадовавшись в душе упрекам Мехри, но при том сделав вид, что не обратила на них внимания, — кроха, какая от нее польза матери?!
— А тога сколько помогает мне, — напомнила ей Мехри.
— Слава аллаху, здоров он, только одному небу ведомо, на сколько его хватит, дочка, так что не спорь!
Пулат слушал женщин и радовался трогательной заботе Мехри о хола. «Действительно, — думал он, — тога и хола для нас точно мать с отцом. И, что бы ни случилось впредь, мы все останемся самыми близкими для них людьми».
— И не больны вы, холаджан, — сказал он, — просто возраст такой, старость не благость. По-моему, вам теперь надо сидеть на чорпае в саду, как барыне, пить чай и давать указания невестке да внукам. А у Мехри вон какая помощница, я имею в виду Шаходат. Невеста!
— Конечно, — согласилась Мехри с мужем, — Шаходат трудолюбива, все умеет делать. Что лепешки испечь, что постирать, что приготовить обед — на все ее хватает.
— Разве вас переговоришь, — с притворным вздохом произнесла хола. Ей было приятно слышать все это. — Только внуку моему садиться на трактор рано!
Бибигуль-хола серьезно болела, только никто не мог сказать чем. Тога, да и сам Пулат, водили ее к врачам, возили на «святые» места и к табибам, не жалели ни овец, ни петухов, чтобы кровью их окропить землю на известных в округе мазарах, а мясо раздать отиравшимся там в дни жертвоприношений людям, ради того, чтобы те попросили захороненного в мазаре «святого» облегчить участь женщины, правоверной мусульманки. Тога обращался к самым знаменитым ишанам, не скупился на расходы и заказывал им тумары — талисманы, якобы способствующие излечению от недуга, предотвращающие несчастья. Но все это, видел Пулат, не давало эффекта — хола почти незаметно для глаз таяла. Лицо ее побледнело, а руки, крепкие, налитые, стали тоньше, на них все яснее проступали синие прожилки вен. Порой казалось, что хола и ростом становится ниже.
— Пусть, холаджан, будет по-вашему, — сказал он, как отрезал, надеясь, что это хоть как-то взбодрит ее.
— Спасибо, отаджан! — воскликнул Сиддык и, вскочив с места, подбежал к нему, обнял и звонко чмокнул в щеку. — Разве я хуже Бориса, сына Миши-тога? Он ведь тоже пошел в мастерскую учеником слесаря. Знаете, что Миша-тога нам сказал?
— Я же не слышал, сынок, — произнес Пулат.
— Он сказал, что я и Борис теперь будем рабочим классом, ведущим классом Советской страны. И что поэтому мы должны гордиться своим званием.
— Гордитесь, гордитесь, — снисходительно улыбнулся Пулат, похлопав сына по плечу, — только ты, например, не забывай, что и отец твой принадлежит к тому классу…
Нечасто в доме Пулата случались минуты, чтобы вот так непосредственно общались. И не оттого, что не было поводов для этого. Как всякий горец, кого трудные условия борьбы за место под небом учили отдавать предпочтение делу, а не слову; Пулат рос неразговорчивым. Под стать ему была и Мехри. Говорят: что с молоком вошло, то с душой выйдет. Тога и хола первые годы удивлялись этому, а потом привыкли и, мало того, сами стали такими же. Главным делом своей жизни Пулат считал благополучие семьи и ради этого не жалел ни сил, ни времени. Он старался сделать все, чтобы не скудел дастархан в доме, чтобы дети не знали нужды, чтобы все члены семьи были одеты и обуты не хуже других. И это ему удавалось. Хлеба в доме было вдоволь, скота тоже хватало. Сад и огород не только полностью удовлетворяли потребности семьи, но и кое-что шло на продажу.
Мехри считала, что необходимо как-то определить в жизни сестренку, и решила завести об этом разговор с мужем. Шаходат заканчивала десятилетку в Термезе, в школе-интернате. Дело в том, что к ней посватался один из трактористов бригады Пулата, работящий и скромный Батыр, двадцатилетний парень из кишлака Ходжа-кия. Он изредка приходил в дом бригадира, встречался с Шаходат, если та оказывалась тут. Пулату и Мехри казалось, что молодые нравятся друг другу и что, если Батыр предложит Шаходат руку и сердце, не стоит огорчать парня отказом. Батыр, словно бы угадав их мысли, и в самом деле прислал сватов. Разломали, как положено, лепешку и договорились, что, как только девушка закончит школу, сыграют свадьбу. Шаходат, услышав эту новость от сестры, ничего не ответила, смутилась и убежала к подруге, что жила в доме напротив. И вот в последний свой приезд перед выпускными экзаменами она объявила Мехри, что замуж не выйдет, пока не окончит медицинский институт.
— Ну, годик-то жених может подождать, — сказала Мехри, решив, что таков срок учебы. Спросила: — На кого же ты учиться хочешь, сестренка, и где?
— На доктора, опаджан, — ответила Шаходат. — Буду учиться в Ташкенте пять лет.
— Пять лет?! — воскликнула Мехри. — Да ты с ума сошла! Какой мужчина станет столько ждать?
— Пусть женится на другой, — равнодушно произнесла Шаходат. — А я все равно поеду учиться!
— Подумай, какой позор ты навлекаешь на голову Пулата-ака, — сказала Мехри, опешив от решительного тона сестренки. — Как же мы людям в глаза будем смотреть?!
— И ты подумай, опа. К чему мне было столько лет учиться? Чтобы быть женой тракториста?
— Не забывайся, Шаходат, — упрекнула Мехри, — ты выросла в доме тракториста, и, дай бог, каждой девушке это. Самое лучшее отдавали тебе!
— Спасибо вам за это, опаджан! Вы и почча для меня все равно, что мать и отец. За «тракториста» извините. Дело не в том, кто будет моим мужем, а…