Страница 29 из 72
Пулат привязал коня в дальнем углу двора, задал ему клевера и вошел в комнату, освещенную светом тридцатилинейки — гордости семьи Истокиных. Такой лампы не имел даже председатель окружкома. Ксения-опа собирала на стол, а на керогазе уже шипел чайник. В этом доме твердо знали узбекский обычай — «сначала еда, а потом беседа», и потому, пока гость не выпил пиалу чая, не поинтересовались причиной столь позднего визита.
— Беда, Мишавой! — произнес Пулат и подробно рассказал о случившемся в кишлаке. — Позор обрушился на мою голову! Пообещал утром показать насмешникам и скептикам, как работает машина, и на тебе…
Истокин внимательно выслушал его, сначала хмурился, а затем внезапно расхохотался, да так громко, что Ксения-опа заметила ему:
— Сына разбудишь, Миша!
«Видно, не так уж и тяжела вина тога», — подумал Пулат, наблюдая за реакцией друга. Стал успокаиваться и сам. Миша, правда, тише, но продолжал смеяться, у него даже слезы на глазах выступили. Улыбнулся и Пулат.
— Смешно не от того, что парень в таком глупом положении оказался, — наконец произнес Истокин, — тут хоть волком вой! Меня поразила непосредственность тога, Ксюша. Она нам может подкинуть и не такие сюрпризы. — Он стал серьезным. — Две бочки керосина — не два литра, придется докладывать директору и принимать срочные меры, иначе действительно позор! Ну, что ж, пошли, брат.
— Куда, Мишенька? — спросила. Ксения-опа.
— К начальству, — ответил он, встав из-за стола.
— В четыре часа ночи?!
— А что делать, — пожал плечами Истокин, — надеюсь, поймет нас?..
У директора Пулат, опять же за чашкой чая, повторил свой рассказ. Так же, как и Истокин, хозяин дома сначала разозлился, обозвал Пулата шляпой, затем захохотал так, что стекла в окнах задрожали. Кончилось тем, что он написал записку снабженцу агроучастка, который постоянно находился в Термезе, и приказал ему срочно направить в Бандыхан четыре верблюда с горючим. Когда Пулат отправился в Термез, звезды только-только начали редеть…
— Из-за моей дурости, — сказал тога, выслушав рассказ, — тебе столько неприятностей пришлось испытать, Пулатджан, да и устал, поди. Ложись-ка спать, сон снимает усталость лучше всякого табиба.
Бибигуль-хола и Мехри, хоть и сидели за одним с ними дастарханом, в разговор мужчин не вмешивались. Шаходат ушла спать сразу после ужина, а Сиддык уснул на руках у тога.
— Оставь его, — сказал он, увидев, что Мехри решила унести сына, — пусть с дедом спит…
— Ну, как вы тут? — спросил Пулат у жены, когда легли в постель.
Вместо ответа она начала всхлипывать, а затем и вовсе разрыдалась, правда, тихонько. Пулат чувствовал это по тому, как вздрагивали ее худенькие плечи.
— Ты чего это, кампыр? — спросил он, обняв ее. Прижался щекой к ее лицу и, взяв бельбог, лежавший рядом, вытер слезы на нем. — Перестань!
— Ой, Пулат-ака, — произнесла она шепотом, сквозь слезы, — пока вас увидела, кажется, целую жизнь прожила!
— Я ведь вернулся, чего же еще, джаным? Все в порядке, завтра начну работать и каждый день буду дома.
— Спасибо вам, ангелы-хранители, — произнесла она, — что услышали мою просьбу! Спасибо и тебе, святой Султан-Саодат! Завтра же приглашу биби-халфу, закажу в честь тебя молитву и заколю двух белых петухов в твою честь!
Она прижалась телом к Пулату, обняла его сама, чего никогда раньше не позволяла себе. Пулат взглянул в глаза жены. Они светились таким счастьем, что перед их светом померкли бы звезды. Помнит он, как однажды, когда Сиддык впервые произнес, вернее, пролопотал что-то наподобие «она» — мама, радость ее была такой же.
До того дня и после, насколько помнил Пулат, лицо Мехри всегда было покрыто легкой тенью грусти, а сама она безропотно несла тяготы семьи. Грусть ее он объяснял наследием прошлого, того, что Мехри пришлось испытать в Кайнар-булаке. Отчасти он не ошибался. Ее действительно угнетали те воспоминания. Но жизнь шла, а время, как известно, притупляет боль. Люди в кишлаках, наконец, перестали дрожать от страха перед басмаческими налетами, это радовало ее как мать. Вот теперь ее муж стал первым трактористом в кишлаке, а это, как утверждала Ксения-опа, великое доверие Советской власти. Сознание этого наполняло ее сердце счастьем. Мехри радовалась и другим мелочам, обновам, которые нередко привозил Пулат из Шерабада, причем старался не обделить всех членов семьи, в том числе тога и хола. Но Пулат просто не замечал всего этого.
И вот теперь он, кажется, заново открывал для себя Мехри. Глаза ее горели, как угольки, а щеки были горячими. И какая-то она совсем не такая, как прежде. Смуглые крепкие руки, обвившие его шею, кажутся теплыми и ласковыми, пряди, выбившиеся из-под косынки, молодят ее, придают лицу нежность. В нем проснулись такие чувства, о существовании которых он никогда не подозревал. Когда-то Мехри была просто соседской дочерью, она нравилась ему, но, чтобы назвать это любовью… Горе соединило их, и это он считал просто велением судьбы, которая одна только и имеет право распоряжаться жизнями людей. Судьба — это воля аллаха, всевидящего и всемогущего. В этом он был убежден, потому что воспитывался так. В отношениях с Мехри он всегда оставался ровным, скупо хвалил, если она угождала ему в чем-то, слегка журил, если был недоволен. Теперь же он чувствовал, что любит ее, что ради нее сумел бы совершить подвиг Фархада, погибнуть смертью Тахира, мог бы пройти через любые испытания, лишь бы она была рядом, как сейчас, сияла счастьем. В нем проснулась нежность, будто раскрылась поздняя роза, яркая и пышная. И потом уже, сколько бы ни промчалось лет, эти чувства никогда не угасали в нем, наоборот, становились ярче и горячее, как пастуший костер, в который все больше и больше подкладывают хвороста арчи.
— Днем приходил учитель, — сказала Мехри, — записал Шаходат в школу.
— В какую школу? — спросил он.
— Нынче в кишлаке, оказывается, откроется школа, и все дети будут учиться в ней.
«Могла бы обойтись и без грамоты, — подумал он о свояченице, — биби-халифы из нее все равно не получится, замуж же и так выйдет, вон какая красавица растет. Что толку от того, если бы Мехри была грамотной? Все равно рожала бы детей, пекла бы лепешки да готовила еду…» Он хотел было высказать эту мысль вслух, но решил не омрачать ее счастья, да и своего — тоже.
— И взрослых будут грамоте учить, Пулат-ака, — между тем, произнесла она, — только их по вечерам. Учитель записал и вас, и меня.
— Представляю, как бабы будут писать буквы, сидя под паранджой, — усмехнулся он.
— Вот я тоже об этом подумала, ака, — сказала она, — и решила, что мне там делать нечего. Пусть уж Шаходат учится, а через год и Сиддык-джан пойдет.
Мехри уснула на его руке, а он, хоть уже время близилось к рассвету, не спал, вглядывался в ее спокойное, пронизанное внутренним светом лицо и возблагодарил аллаха, что такая женщина покорна только ему. «Чтобы она оставалась все время такой, — подумал он, — наверное, мне и самому надо быть другим. А то… ухожу утром из дому с таким видом, будто заботы всего кишлака лежат на мне, а возвращаюсь, точно кетменем Байсун-тау передвинул». Он начинал философски осмысливать супружескую жизнь, и это для него было великим открытием, не менее важным, чем, к примеру, понимание того, что «сундук» на колесах способен лучше омача вспахать землю. Как большинство людей, разные стороны жизни он познавал на собственном опыте. Не спрашивай у того, кто много блуждал, а спрашивай у того, кто много узнал, говорят мудрые люди. Теперь Пулат мог сказать о себе, что и он кое-что знает. До старости еще далеко, думал он, если будет угодно аллаху, еще не то познает…
Пулат не заметил, как попал во власть сна, но, услышав громкий кашель тога за дувалом, открыл глаза. Мехри уже не было рядом. Она готовила завтрак, о чем говорил дым, вьющийся над крышей кухни. Далекие вершины Байсун-тау уже стали окрашиваться в пурпур первых лучей, а в кишлаке изредка кричали петухи. На улице, что проходила рядом, слышались голоса мальчишек, гнавших скот в стадо. Пулат сладко потянулся и, откинув одеяло, вскочил с постели. То ли от того, что его обдало свежестью наступающего дня, то ли от чего другого, он не мог понять, но чувствовал он себя так, словно ночь влила в него эликсир бодрости. Будто и не было дальней дороги, сначала из Шерабада в Термез, а затем оттуда в Бандыхан, на которую люди тратят два полных дня и еще ночь, не было и такой ночи, какую его память не может вспомнить за все годы совместной жизни с Мехри.