Год змеи

Махмуд давно уже заметил одну очень важную деталь страды. Если выращен хороший урожай, то сам по себе в душе рождается высокий настрой, он невольно втягивает человека в орбиту кампании, даже отъявленных лентяев не оставляет в стороне, и не нужно никаких призывов и громких фраз. Но если урожай не радует, то тут ни брань, ни взывания к совести, ни угрозы не дают желаемого результата. Все идет наперекосяк, ни порядка, ни системы, что называется! А там начинают давить всякого рода уполномоченные, гнут свою линию, заставляют делать то, что сам никогда бы не начал, и тем самым вносят еще больший разлад в механику уборки. Начинается нервотрепка. Непрерывно созываются всякие совещания и активы, заседания и разборы, где люди, призванные организовать работу, вынуждены протирать штаны за ненужными разговорами по нескольку часов кряду, выслушивать общеизвестные истины. И чем больше таких собраний, тем хуже результаты, они, говоря языком математика, обратно пропорциональны словам. Естественно — и без того кошки скребут на душе, а тут еще ее и нудными речами терзают!

Заметил Махмуд и то, что болезнь заседательства принимает эпидемический характер там, где проваливается дело. Причем, рост числа заседаний не зависит от воли того или иного руководителя, он складывается как бы стихийно, незаметно для глаза, и кажется, что люди хотят заменить разговорами живое дело. Ничего подобного не было в эту страду. По меньшей мере, в первые два ее месяца. Ни один бригадир не пожаловался директору на плохую трудовую дисциплину, чувствовалось, что царило всеобщее взаимопонимание, а это вело хозяйство к первому заветному рубежу — быстрому и уверенному выполнению плана. Промахи, естественно, были, без них немыслимо нормальное течение жизни, но за них не снимали семь шкур, ограничивались в лучшем случае внушением.

С началом страды Махмуд стал просыпаться в шесть утра, правда, первые несколько дней его будил сторож, потом стал срабатывать внутренний «будильник». А время это в сутках неопределенное. Еще не светло, но уже и не темно, земля и небо окрашены в серый цвет, деревья и дома — в черный. А на улице уже оживление. Мужчины и женщины, юноши и девушки, подвязав фартуки, отправляются в поле, разговаривают громко, шутки и смех взрывают тишину, утренний покой. Хорошее время — страда!

К годовщине Октября совхоз сдал три тысячи тонн сырца сверх плана. Там, где двадцать пять центнеров средневолокнистого считались недостижимой мечтой, получили по тридцать шесть тонковолокнистого, в полтора раза больше. Не только совхозные агрономы, но и специалисты рапо удивлялись подобному феномену, высказывая при этом различные, порой прямо противоположные, суждения. Но ближе всех к истине, как считал Махмуд, был Шайманов.

— Земля была поражена вилтом, — сказал он, — вилт душил прежние сорта, а тонковолокнистый к этому заболеванию устойчив. Если учесть, что мы раньше все годы обильно удобряли поля, то нынешний хлопчатник мог вытянуть все, что было в земле, и не поскупился на отдачу.

— Знали об этом, а тонковолокнистый не сеяли, — произнес Махмуд с ноткой укора.

— Совхоз и при вашем предшественнике не был убыточным, — ответил главный агроном, — хоть и не мог похвастаться замечательными, как принято говорить, успехами. Жили вроде бы не хуже других, и это было главным мерилом всей хозяйственной политики Мардана-ака. Зачем рисковать, если и так неплохо?

Наверно, мне этого не понять, — сказал Махмуд, — ведь при таком подходе развитие должно остановиться.

— Верно. Но тем и отличается старость от молодости, что она, то есть старость, всегда осторожна. И очень редко готова на перемены, обычно старается найти сто причин, лишь бы оставалось все по-старому…

На полях стояла поредевшая, ободранная и поэтому кажущаяся жалкой гуза-пая — стебли хлопчатника. Местами, где больше влаги, стебли пускали свежие побеги, а изредка и цветком, чудом уцелевшим в тисках шпинделей, удивляли взоры. Можно было приступать к завершающей стадии уборки, пускать куракоуборочные агрегаты, но…

Теоретически считается, что сырец низкого сорта невыгоден — ни хозяйству, ни государству. Для хозяйства — так вообще одни убытки. И все же существует практика так называемой «последней коробочки», которая предполагает, что каждый грамм сырца, независимо от качества, должен быть собран и сдан. Она ничего общего с экономикой не имеет, у нее престижный характер. «Последняя коробочка» в масштабе совхоза может быть небольшой, десять тонн, к примеру: по району — уже сотня, а по области — десятки тысяч. А если по республике!.. В итоге — слава, ордена, медали и прочие премии и награды. Итак, ежегодно, как правило, очень высокое начальство дает указание — убрать все, до последней коробочки. Иногда Махмуд думает: если бы тех, кто никак не может расстаться с такой практикой, предупредили серьезно, мол, в конце мы подсчитаем, во что обошлась «последняя коробочка» государству, и за убыточную разницу строго накажем, вплоть до снятия с постов, а то и отдачи под суд, — тогда подобная практика умерла бы тихой смертью. Однако до сих пор не нашлись такие, кто взял бы на себя смелость это пресечь.

Между прочим, кампания «последней коробочки» больше всего распространяется именно на тонковолокнистый хлопчатник.

Дело в том, что коробочки у него маленькие и жесткие, комбайны неспособны выбрать из них весь хлопок, остаются ощипки — крошечные хлопья, которые белеют, точно выпавший снег, и создают ложное впечатление, будто осталась на полях половина урожая. Для начальства, не всегда вполне компетентного, важно, что белеет, а сколько хлопка и выгоден ли его сбор государству — никакого значения не имеет. Дается команда — выбрать оставшееся, а иначе не разрешают поднимать зябь. Ощипки собирают руками, а это все равно, что копать иглой колодец.

Перекрыв план в полтора раза, востоковцы намеревались пустить на поля куракоуборочные агрегаты, но кто-то из высокого начальства, проезжая мимо полей совхоза, увидел эти злосчастные ощипки, и Седьмого ноября, в день праздника, прибыла в хозяйство колонна автобусов из областного центра, доставив полторы тысячи человек. Председатель райисполкома Курбанов разыскал Махмуда и приказал немедленно обеспечить прибывших фартуками, кипяченой водой, велел указать поля, где сбор даст наибольший эффект, предложил, чтобы кассир совхоза, имея при себе наличные, разъезжал по бригадам и рассчитывался со сборщиками за каждый день.

— Платите по сорок копеек за килограмм, — распорядился он. — Решение райисполкома уже принято.

— У нас свои наметки завершения уборки, — сказал Шайманов, — и помощники совхозу не нужны.

— Что же вы наметили? — с иронией спросил председатель райисполкома, сорокалетний мужчина с волевым, если не сказать жестким, лицом. Только в присутствии первого секретаря райкома он старается быть мягким и деликатным, но уж если выпадает случай лично ему власть употребить, поблажек от него не жди.

— Подбор завершим механизмами, — ответил главный агроном.

— Это всегда успеется, — возразил Курбанов. — Вы же знаете, что область пока не справилась с планом, а там еще и обязательства есть. Поэтому не будем разводить дискуссий, нужно выполнять распоряжения. Если хотите спокойно жить, — добавил он, усмехнувшись.

— В копеечку влетит это совхозу, — сказал, едва сдерживая раздражение, Махмуд:

— Ничего, «Восток» нынче столько денег огреб, что если и потратит немного, не обеднеет. Трагедии, во всяком случае, не произойдет!

— Предлагаете народные деньги пустить на ветер? — не удержался от замечания Шайманов.

— А хлопок чей?

Делать было нечего, Махмуд распорядился выдать фартуки, которые спустя неделю пришлось списать на издержки, потому что мало кто вернул их обратно. А когда совхоз получил счет от автобусного парка, у Махмуда волосы встали дыбом. За каждый автобус предлагалось выплатить по сто двадцать пять рублей. То, что собрали горожане, стоило всего семьсот рублей, хотя за сбор им было оплачено восемьсот. И это стало повторяться каждый день, под нажимом свыше, и Махмуд ходил точно побитый, не смея взглянуть людям в глаза.