Год змеи

Шашлык и вправду был отменным — нежным, ароматным, хорошо промаринованным. Хола видела, что сын пришел в благодушное расположение, и она отважилась спросить:

— Кудратджан, сынок, что же все-таки происходит в нашем доме?

— А что происходит? — вскинул на мать вроде бы удивленный взгляд сын, поняв, что ему не избежать этого неприятного разговора.

— Не чувствуешь разве, что в доме поселилось безразличие? И может быть, даже хуже. Какая кошка между вами пробежала?

— Никакая! Видишь, сколько работы в совхозе, некогда нам, а тебе бог знает что показалось. Майсара — начальство, тебе бы давно это понять надо. У нее заботы — обо всем кишлаке. А особенно сейчас, когда на ней лежит заготовка молока и яиц.

— Не притворяйся, сын! — воскликнула хола, рассердившись. — Прекрасно понимаешь, что речь о другом. Майсара и полгода назад была начальством, забот тоже хватало. Отмахиваешься? Но ведь так не может быть всегда, надо же разобраться!

— Придет время — разберемся. Сейчас не до этого, — сказал он, опуская глаза.

— Тебе не до этого, Майсаре — тоже, а туча висит над домом, над моей душой, — произнесла с горечью тетушка.

— Не придумывай себе волнений. Береги здоровье, мать, жизнь и так коротка.

В этой браваде она видела желание скрыть душевную боль, обиду. Она подумала — может, сын и сам не знает причины, по которой Майсара вдруг изменилась. Может быть, она еще станет прежней, и Кудрат прав, что не торопит события? А может, напротив, стоит выяснить причину, чтобы сноха, в случае чего, не зашла слишком далеко?

— Сынок, — сказала она, — ты не обижайся на мать-старуху, но чудится мне иногда, что у твоей жены появился кто-то. Потому и стала она равнодушна к дому.

— Совсем спятила, — всплеснул руками Кудрат. — Кто она, твоя невестка? Председатель Совета. Всегда на виду. Не думаю, чтобы Майсара съела свой разум.

— А если все-таки окажется, что я права?

— Вот что, мать, — произнес он с укором, — вы с родителями Майсары поженили нас тогда, когда мы еще мало что понимали в любви. Кого теперь винить, если Майсара вдруг полюбила?!

— Но теперь ведь поздно уже новые семьи строить.

— Нам что, по сто лет?! — проворчал Кудрат.

— Неужели тебя это ничуть не трогает, сынок?

— Трогает, — на лице его отразилось страдание. — Но что я могу поделать?

— У меня впереди осталось немного, — сказала мать, — если печаль и дальше будет разъедать душу, умру!

— Поживи пока в Байсуне, — предложил Кудрат.

— Сколько это — «пока»? — вздохнула хола.

В глубоком молчании продолжили они путь.

Впереди показались огни Байсуна. С высоты известняковой гряды Аккутал, что опоясывает плато, на котором стоит город, с юго-запада, взору открылось море мерцающих огней — казалось, звезды рассыпались тут. А вокруг высились черные ломаные спины гор, словно бы на своих каменных плечах держащие огромный бархатно-черный свод неба.

— Красота какая! — воскликнула тетушка.

— Город, и этим все сказано, — заметил сын…

Тетушка Зебо любовалась огнями, а мыслями была в далекой юности. И она подумала, что зря уехала из Байсуна.

— Умру, похорони меня здесь, — сказала она Кудрату…

Узбек, если он дитя гор, как правило, — потомственный животновод и виноградарь; рожденный в степях — прекрасный знаток каракульских овец. Ну а тот, кто вырос в оазисе, в душе своей — хлопкороб, хотя по роду занятий может быть кем угодно — учителем, врачом, журналистом. Махмуд, можно сказать, урожденный хлопкороб. С тех пор как он помнит себя, хлопок, белоснежный и пушистый, всегда окружал его. Он возникал строчками бисера на полях весной, затем разливался изумрудным морем, простреленным желтыми и сиреневыми цветами, а осенью плыл по дорогам в прицепах и автомашинах, вздымался белыми бунтами на заготпунктах. О трудностях работы хлопкороба Махмуд знал не из рассказов, а по собственному опыту. Уже начиная где-то с пятого класса, школьники работали в страду на полях. Становясь старше, особенно в студенческие годы, где предстоящая профессия сама предполагала это, он познавал проблемы хлопкового поля, о которых иногда в аудитории, а чаще — на полевых станах Голодной степи, где проходили практику, возникали горячие споры. Потом, работая в газете и встречаясь с опытными хлопкоробами, Махмуд понял, что предметы многих споров студенческой поры были всего-навсего рассуждениями дилетантов, но вместе с тем кое-что в них было и насущным, требовавшим своего решения.

Одной из таких проблем, по его мнению, было увеличение выхода волокна, который в последние несколько лет резко сократился, хотя сырца, то есть той продукции, что дает поле, становилось больше и больше. В чем тут дело?! Мнений тут много, порой противоречивых, а точных рекомендаций нет. Недавно он вычитал, что зло увидели в том, что хлопкоочистительные заводы находятся в распоряжении другого министерства, а не сельского хозяйства. Даже предложили отдать заводы рапо, мол, пусть рабочие-хлопкоочистители после сезона переработки, образно говоря, выходят в поле с кетменем. Предложение, над рациональностью которого еще, конечно, думать и думать! Но в одном Махмуд был согласен с учеными. Село должно строить свои отношения с государством по чистому волокну. В том, что сокращалось производство волокна, он не винил промышленность. Тут село, и только село виновно. Сказались негативные явления — приписки и очковтирательство. Хлопкоуборочная техника, которая, что скрывать, еще далека от совершенства, тоже вносит свой отрицательный вклад — она смешивает сорта, и, тем не менее, весь сырец машинного сбора принимается первым сортом. Так случилось потому, что хлопковые хозяйства с недоверием относились к уборочным машинам, надо было их заинтересовать. Вот почему машинный сбор весь шел первым сортом, хотя шпиндели собирали с куста и высококачественный хлопок, и тот, который едва тянул на третий. Теперь кончилась эта малина — с нынешнего года хозяйства будут получать за то, что реально сдают. Строго по сортам. Правда, цены на сырец значительно повысили, село в любом случае в убытке не окажется, но зато государство хоть будет знать, за что оно платит!

Недостатков у хлопкоуборочных машин много. Кроме того, что перемешивают сорта, они еще наносят большой ущерб и семенам. Вытянув из коробочки волокно, шпиндели передают его щеткам, а потом мощная струя воздуха засасывает дольки в бункер, причем, так сильно бьет ими по стальной сетке, что семена дробятся, становятся непригодными для сева. Каждый год хлопкоробы пересевают значительные участки, потому что всходы оказываются редкими. Там, где вместо целого семени упала часть его, естественно, ничего не произрастает. А пересев — это всегда дополнительные затраты — на семена, на оплату труда механизаторов, на покупку горючего и так далее. Но главное — упускаются оптимальные сроки. Поздние всходы дают поздний урожай, при этом нарушается технология ухода.

И еще одно. Машина требует одновременного созревания всего поля, раскрытия трех четвертей коробочек на каждом кусте. Дефолиация, то есть обезлиствление хлопчатника, проводится при четырех-пяти раскрытых коробочках, то есть, когда на кусте лишь четверть будущего урожая. Дефолиант прекращает развитие, и, таким образом, то, что завязалось в августе, остается недозревшим, хотя при другой технологии ухода, при обработке до конца сентября, могло бы дать качественное волокно.

Все это Махмуд знал и, когда пришел в совхоз, после долгих размышлений, после бесед с бывалыми хлопкоробами, решил попробовать на свой страх и риск новую технологию. Когда он поделился своими мыслями с главным агрономом, тот рассмеялся:

— Кто вам позволит, Махмудджан, идти против течения? У нас этого не любят. Вас назовут авантюристом, шарлатаном, приклеют ярлык антимеханизатора. Нет, в масштабе совхоза этого делать не следует.

— А в масштабе отделения?

— Лучше, если для эксперимента выберем по одной бригаде в каждом отделении, — посоветовал Шайманов и предупредил: — Но чтобы об этом знали только вы, я и тот бригадир, где будет проводиться эксперимент. А если уж бригадир попадется, пусть берет всю ответственность на себя.