Зачарованная кровь

Без сил к сопротивлению безнадёжно откидываю голову назад, разрывая туманящий зрительный контакт. Не верю, что он не может зачаровать разум, потому как мой улетучивается в темноту ночи, оставляя только жгучее желание в теле. Мечту о поцелуе на сухих губах. И собственнически оглаживающие ягодицы ладони, то и дело слегка сминающие кожу вместе с шёлком белья. Не вовремя мелькает мысль, что за ходом охоты вполне может подсматривать кто-то слишком любопытный, особенно из крыс Лидианской. На кончике языка играет острота опасности, от которой ещё сильнее проступает влага между ног.

Растаяв в своих ощущениях, замечаю сорванный с лодыжки браслет лишь тогда, когда он звенит в руке Анвара. Усыпить бдительность ему удалось превосходно.

— Это только обряд, который ничего не меняет, — торопливо выпаливаю я, пытаясь цепляться за уничтоженные границы. — Не надейся после свадьбы ночевать в моей спальне.

Тихий, сипловатый смешок дополняется щелчком пальцев, и плеть соскальзывает с моих запястий, устремляясь к кольцу на поясе Анвара. Он выпрямляется и, склонив набок голову, смотрит, как я потираю поцарапанные корой руки.

— Первое правило лжи: поверь в неё сама, иначе лучше не пытаться. Ты лгать не умеешь совсем. — Играючи подбросив в ладони браслет, он прячет его в нагрудном кармане чёрного сюртука. А следом выуживает из него нечто небольшое и продолговатое, завёрнутое в бархатный платок. — Небольшой подарок на завтра. Не знаю, пользуются ли таким в столице, но у нас женщины любят приукрашать себя перед большими праздниками.

— Краска для губ? — удивлённо приподнимаю я брови, когда на свет показывается нечто похожее на маленький восковой карандаш насыщенного винного цвета. Отдалённо знакомое, но не обитающее в моём шкафу. — Не люблю такое.

— Эта понравится. Даю слово.

Он сам берёт мою руку и вкладывает в неё подарок, чтобы у меня не было возможности отказаться. Оглянувшись на тропу, обречённо закатывает глаза и отступает на шаг назад, а ко мне понемногу возвращается способность дышать.

— Иди. Тебе ещё ловить собаку.

— Сама прибежит, — фыркает Анвар, на ходу вытягивая из рукава кончик фейнестреля. Подарив мне последний долгий взгляд, не в пример всем предыдущим ласкам учтиво кивает: — До встречи у алтаря, моя принцесса.

— Тебе повезёт, если я не сбегу.

И даже мне ясно, что колкость скорее привычки ради. Он прав: лгать нужно учиться. Благо, рядом такой великолепный мастер дурить голову.

У каждого детство кончается по-своему. Кто-то не знал его вовсе, выживая с младенческого крика. Кто-то скажет, что детство уходит, когда умирают родители. Кто-то — что в момент, когда ребёнок покидает отчий дом. Моё детство кончается сейчас, когда я стою в пышном алом платье на коленях у статуи Сантарры, готовая сделать шаг в неизвестность. Готовая целиком взять на себя ответственность за будущее целой страны.

Всё это полумеры. Детство кончается, когда сам принимаешь решение за себя.

«Богиня, направь на верный путь. Защити от греха, подари свою милость», — зазубренные слова самой простой молитвы под конец вдруг сами дополняются идущей от трясущейся в волнении струны в сердце просьбой: — «Защити от чар кровь своей избранницы».

— Нам пора, — разносится эхом от стен пустующего храма зычный голос отца.

— Я готова.

Набрав в грудь пропитанного запахами ладана воздуха, уверенно поднимаюсь с колен и в последний раз гляжу на выдолбленный в камне святой лик под ниспадающим капюшоном. Статуя выполнена невероятно искусно, передавая тончайшие складки рясы и сомкнутые мизинец и большой палец с чуть приподнятыми вверх тремя остальными — перст благословения, коим одарила Сантарра первых людей, сотканных из нитей своего света. Предков правящих династий, носителей чистой голубой крови. Богиня всегда будто смотрит с лёгким укором на пришедших поклониться ей рабов: не потому ли, что после Тритийского переворота жрецы взяли на себя бремя карателей, хранителей мира обоих континентов, обагрив белые одежды? И не потому ли, что древние люди совсем не считали магов грубой подделкой завистливого Харуна… что на самом деле все мы созданы руками праматери, а критичную разницу вписали в священные книги много позже сотворения мира.

За такую ересь меня уже можно сжечь вместе с магами.

Отвернувшись, уверенно направляюсь к выходу, и по каменным полам шуршат многочисленные тяжёлые подолы из слоёв парчи и тафты. В белый цвет рядятся лишь жрецы, а невестам положен алый. Самый яркий и праздничный, самый торжественный. Сегодня помимо усыпанного драгоценными камнями корсета на мне ожерелье с большим рубином, давящее на ключицы, а волосы собраны в высокую причёску и прикрыты красной вуалью вместе с лицом. Я долго думала, использовать ли подарок Анвара, но Маиса, увидев его, в восторге пропищала, что цвет идеален для брачующейся. Так что теперь губы заметно выделяются на фоне бледной кожи.

Отец окидывает меня одобрительным взглядом и подставляет согнутый локоть: именно ему надлежит быть провожатым по центральной улице Велории. Прогулка эта будет неспешной, под звуки скрипки с многочисленных балконов кирпичных домов. А учитывая, как редко в последнее время отец передвигается на своих двоих — у меня будет время и поволноваться, и успокоиться, и вновь затрепетать в страхе предстоящего события. Мы выходим из храма и шагаем по мощёной дороге, сегодня полностью освобождённой от людей. Все жители столицы собрались на площади, здесь же непривычная тишина и пустота.

— Твоя мать бы гордилась тобой сегодня, — вдруг негромко прерывает молчание отец, и я настороженно поворачиваю к нему голову. — Ты такая красивая, и так похожа на неё. Это её своеволие, гордость, сила духа и ум. Порой мне больно смотреть, какой ты выросла, потому что в твоих чертах, в остром носе и разрезе глаз я вижу Эббет…

— Мы никогда о ней не говорили, — в лёгком потрясении шепчу я.

Всё, что я знаю о маме — прилизанные и официальные рассказы престарелых служанок и нянек, набившую оскомину легенду о спасении кронпринца, но ни разу не слышала от самого отца элементарного: кто она, какой была, о чём мечтала и кого любила. Почему сейчас, когда он ведёт меня к алтарю, который станет его концом как короля? Почему не годы назад, когда я плакала от боли в душе и теле в своей холодной башне после очередных насмешек и так сильно нуждалась в маме. Хотя бы в памяти о ней, звучащей теперь, так поздно, так до тошноты бесполезно.