Застывшая кровь

— Почему стражи говорят, что это ты отравил меч?

— Меч? А… ножички-мечики… ик. Хапуга Ли всё могёт, надость только хорошо позолотить…

— К чему мы тратим время, уважаемый азис? — вмешивается в процесс допроса глубокий бас кассиопия, и тот поднимается с первой скамьи, выходя в центр зала с бряцаньем железных сандалий. — Люди Велории, что вы видели в день смерти короля?

Он поворачивается к народу, и я напряжённо замираю: власть веры порой практически не имеет границ. И если сейчас кассиопий решит отойти от намеченного пути, вести собственную игру, то никто ему не сумеет помешать. Не замечаю, как действительно начинаю обмахиваться веером, но тот лишь гоняет отвратительно воняющий валерианой горячий воздух, и в итоге я раздражённо его отбрасываю на пол.

— Колдуна! Мы видели магию, ваше белосвятейшество! — выкрикивает из дальнего ряда самый смелый мужской голос, и ему вторят ещё несколько:

— Магия — это кощунство! Короля убил маг!

— Король упал от одной царапины, ни один яд такого не может! Это магия!

— Смерть колдуну! Пока нас всех не покарала богиня!

— Истинно так, — важно кивает кассиопий, простирая вверх руки, и алые манжеты белоснежной рясы кажутся мазками крови на снегу. — Вы абсолютно правы, и богиня никогда не позволит магу ходить по улицам нашей великой столицы! Богиня сама назовёт истинного преступника! Яд, убивший Его Величество Казера Воскрешённого, действительно был создан руками Харуна. А значит, ответ прост: если в этом зале есть маг, он умрёт, сражённый святым питием детей богини. Верховный азис одобряет проверку?

— Одобряю, — устало бормочет Данг, облокачиваясь о трибуну и вытирая платком мокрую шею. — Принести освящённой воды и напоить обоих. Богиня умертвит виновного сама.

— Да будет так. — Кассиопий повелительно машет рукой мнущемуся в сторонке младшему жрецу, и тот уходит через распахнутую дверь, откуда приволокли бродягу.

Народ судачит, и пока им дают это делать. Хапуга Ли — судя по всему, вовсе не понимающий, где находится — сидит на полу и бестолково раскачивается из стороны в сторону. Понятия не имею, где его откопали, но Белларский учтиво мне шепчет, что его и так собирались повесить за разбой и грабежи. Анвар же смотрит на бродягу с явной задумчивостью, а когда жрец возвращается с подносом и двумя железными стаканами, едва уловимо вжимается в спинку кресла. Тревога. Наконец-то вижу тревогу на этом тёмном лице, и ради неё стоило начинать спектакль.

— Итак, для харуновых детей, недостойных магов, освящённая в храме богини вода хуже яда, — продолжает кассиопий, и народ почтительно замолкает, слушая его речь. Я же замечаю, что ему для общего внимания нужно куда меньше усилий, чем Дангу. — Человеку она вреда не причинит, напротив, очистит от дурных помыслов. Маг, повелевавший плетью на арене и отравивший меч, будет найден немедля.

С этими словами двое бирритов вновь хватают Хапугу Ли, и он бестолковым непонимающим взглядом смотрит, как жрец подносит стакан. Не противится, когда ему надавливают на подбородок и запрокидывают голову, а затем вливают прозрачную жидкость в глотку — не противится ровно до того момента, как питьё начинает плавить изнутри.

Истошный вопль эхом разносится по залу, брызги воды разлетаются вместе с кровавыми каплями и попадают на белую рясу жреца, долетают даже до трибуны Данга, который брезгливо вытирает лицо платком. Хапугу Ли отпускают, и он корчится на полу, пытаясь сблевать залитое в него пойло, но лишь кашляет кровянистыми ошмётками собственного расплавленного нутра. В зале больше никто не пытается шептать, все в ужасе смотрят на умирающего в муках бродягу, беспорядочно сучащего ногами. От боли он вдобавок обмачивает штаны, перед тем как перестать дёргаться.

И мне не стыдно. Ну, разве что чуть-чуть. Кое-кто хорошо научил принимать трудные решения и жертвовать малым ради великого. Хотя кислота в горло — гораздо более жестоко, чем обычная виселица.

— Сантарра сказала своё слово, — мрачно поводит итог кассиопий, когда Ли затихает, и под ним разливается отвратительная лужа из мочи и крови с кусками плоти. Желудок сжимается до критичного, и я изо всех сил пытаюсь дышать мельче. — Теперь черёд графа.

— Нет! — вдруг резко протестует Анвар, впервые пытаясь вырваться из оков, и цепи громко гремят о железные подлокотники. — Никакой воды! Лучше сразу костёр!

— Вы не можете противиться воле…

— Вы уже признали меня виновным! Отлично! Тогда поступите со мной, как полагается! Я не хочу… не хочу умирать вот так. — Он презрительно смотрит на скрючившееся в зловонной луже тело.

— Если богиня сочтёт вас невиновным, вы и не умрёте, — и даже мне слышно в этом шипении азиса открытую змеиную издёвку.

— Нет! Уберите это! — отчаянно брыкается Анвар, когда к нему приближается жрец со стаканом. — Виола! Посмотри на меня!

Это приказ — отчаянный и дерзкий, потому что за плечи уже грубо хватают бирриты, а стакан смертоносного для него яда подносят к губам. Дрожу всем телом, и в груди вспыхивает торжество: это мольба. Он взывает ко мне, он просит — это в самом круговороте прозрачной радужки, в последнем тихом выдохе, который я всё равно слышу, как и вся Велория:

— Не так. Только не так.

И это потрясает до глубины души. На волоске от мучительной смерти, на полшаге от безвременья он просит не прощения, не снисхождения… он просит сохранить его честь и дать умереть гордо. Значит ли это, что ему есть, что сохранять? Значит ли это, что он не лгал…

Не выдержав давящего изнутри страха за него, вскакиваю со стула, вцепляюсь в перила балкона и уже открываю рот, чтобы остановить жрецов — под этим взглядом, от этого проникающего под кожу шёпота, моментально забываю свою роль. И не успеваю. Застываю в ледяном ужасе, когда голову Анвара насильно запрокидывают и вливают в глотку воду.

Не дышу. Столько всего могло пойти не так, столько действующих лиц, столько ошибок могло произойти… Ногти скрипят по перилам, пульс колотит в ушах, холодная испарина проступает на лбу. Время словно останавливается — это бесконечный миг, когда мне хочется упасть на колени и закричать во всё горло, пока лёгкие не разорвутся. Кричать, чтобы все прекратили фарс. Чтобы не смели его касаться, потому что он мой.