Страница 21 из 77
Глава 5
Как начались в Минске наши «хождения по мукам», прямо с утра понедельника, так только в Москве и закончились. Кажется.
Втроем мы, с Ромуальдычем и Володькой, исписали кучу бумаг — то сами отвечали на всякие запросы, даже из МИДа и Политбюро, то с нас снимали свидетельские показания — вежливо потрошили мозг, выжимая информацию до последнего байта, по десять раз мусоля один и тот же вопрос.
Но вот унялась чекистская прыть, и трое потерпевших резво дунули в аэропорт. С облегчением.
Из Одессы добирались рейсовым автобусом. За окнами — ярая весна, поля в зеленой опуши, а мы медленно оборачиваемся самими собой, смываем, сдираем с душ накипь «приключений».
Распрощались у запыленного «Икаруса» — Вайткус с Кивриным двинули в институт, поймав такси, а я зашагал домой — поперек Богополя, к берегу Южного Буга. Работа? «Маньяна…»
Была у нас в детстве такая игра — надували воздушный шарик, сунув в него пуговку. Вертишь цветной пузырь, а «гудзик» катается по кругу, гулко зудя.
Вот и моя бедная голова была, как тот шарик — пустой и звенящей.
За два дня я отоспался, отъелся, но вот давешние впечатления зудели в памяти по-прежнему свежо и выпукло, лишая покоя, взводя нервы.
Ничего страшного, за неделю муть осядет, движения утратят резкость, а взгляд — прицельную цепкость. Мне бы только Риту не выпугать… Да и Настя — та еще коза! Обе могут почуять неладное.
Ну, отгавкаюсь как-нибудь, отшучусь, а рассказывать о польских похождениях — фиг. Да и нельзя. Даже с Машерова подписку взяли, молчать будет партизан — вляпались мы в «реал политик» по самые муде…
Я вышел на круглую, вымощенную булыжником площадь, посреди которой беленая церковь вздувала синие купола. Не так давно окрестные старушки таскали сюда куличи. Освятили их на Пасху, кутью наварили на Рождество, мак погоняют в макитре макогоном, разотрут с молочком, да с сахарком, чтоб с коржами отведать на Спас — и по домам. Читать журнал «Наука и религия».
Советскому Союзу еще повезло, что московский патриарх сам по себе, и нет на него управы, вроде Ватикана. А то было б нам…
Спасибо Томашу, приговорил обоих кардиналов — Войтылу с Вышиньским, и те не успели мозги народу задурить, а ведь крест для пшеков куда больше значит, чем серп и молот…
Я вышел к реке. Темная зелень вод утекала мимо, разливаясь широко и гладко. Украинские красоты — камерные, здесь простора нет. Зато теплынь! Вон, листва на том берегу «совсем распустилась», вволю, кроя ветви живым шелестом и отбрасывая тень на аллеи. За деревьями вставали высотки — крайняя из белых призм манила особенно.
Во-он блик играет на кухонном окне…
Мне не удалось скрыть улыбку: будто и не покидал родной городишко! Справа шумела ГЭС, перекрывая течение, а слева, подальше, серел мост — разноцветные жучки малолитражек и коробочки автобусов ползали по нему взад-вперед. Хорошо!
«Дома! — мелькнуло в голове. — Почти…»
Большая плоскодонка покачивалась у мостков, зазывая пустыми скамейками. Пассажиров набралось человек пять. Я стал шестым, ступая на гулкое днище и устраиваясь на «козырном» месте в корме.
Лодочник взял с меня три копейки, и оттолкнулся от дощатого причала. Загреб прозрачную воду, загрюкал уключинами, заплескал…
У пристани на том берегу, куда выходила главная парковая аллея, покачивался «катер» — белое суденышко «ПТ-2». В детстве я расшифровывал это сокращение просто и доходчиво — «первомайский теплоход», а вот что реально скрывалось за парой букв, для меня оставалось тайной.
Южный Буг шлепал волнами по борту «катера», и тот теснее прижимался к дебаркадеру, скрипя шинами, вывешенными на манер кранцев. Матрос в синей робе мигом раскрутил канат, швартовавший речной трамвайчик, и утробный рокот разнесся по-над рекой. За кормой «ПТ-2» взбух бурун, толкая судно по обильной воде, а в стеклянной будочке рубки затемнел капитан — он крутил штурвал, шевеля лопатками под обычной футболкой. Даже матрос, что с кормы макал в воду веревочную швабру, не полосатился тельняшкой. Никакого «романтизьму».
«Катер» дочапал до моста и по широкой дуге завернул за Богополь, что клином делил русла Южного Буга и Синюхи, а наша лодка едва одолела стрежень. На постных лицах дядюшек и тетушек, чинно восседавших впереди меня, было написано: «А мы и не торопимся!»
Табаня веслом, лодочник подвел плавсредство к мосткам, скрипя деревом и шурша прошлогодним тростником.
«Приплыли!»
Я сошел на берег последним. Мне было, куда спешить, и к кому, но пусть отстоятся чувства, уймутся мысли. И шаг замедлялся…
Иду — и роскошествую, сибаритствую даже. В голове теснятся замыслы, мне охота врубить, наконец, простаивающую хронокамеру. Детекторы новые подвесить… Эмиттер испытать с наворотами…
А я шествую, будто моцион совершаю — и гоняю стаю идей. Пущай себе вьются, носятся в мурмурациях… Завтра выловлю. А сегодня…
Я безмятежно улыбнулся. Навстречу брели старик со старухой, оба тросточками отстукивали по трещинноватому асфальту, а правнук лихо колесил на трехколесном велике, выписывая круги и восьмерки.
Хорошенькая мамочка одной рукой катила модную коляску, а в другой держала тонкий сборник стихов. По-моему, Ахматовой.
Юная пионерка гордо шествовала впереди, а за нею плелся тонкошеий мальчиш, сгибаясь под грузом двух пухлых портфелей.
Прогулялся мимо сержант-ракетчик, жадно облизывая эскимо. Умчался командированный с мятой рубашке — обеими руками он тискал потертый тубус с чертежами.
Я успокоено вздохнул — всё шло по плану. И никаким полякам, никаким «координаторам» его не поломать. Хотя бы потому, что никто из ныне живущих не может быть в курсе того, насколько изменилась реальность. Для всех настоящее, данное им в ощущениях — единственно сущее, и только я один могу сравнивать нынешнюю жизнь с той, что прожита.
Время вышло.
За пять лет мои микроскопические воздействия разошлись волнами по Азии, Европе и Африке, достигая Америки, накрывая весь земной шар.
Вот только я перестал быть «предиктором» — мое послезнание более неактуально. События, которые запали мне в память, теперь или не произойдут, от слова совсем, или примут иную форму.