Клич

Представ перед высоким жандармским начальством, бедный Савва лишился сознания. Когда его откачали, он повалился на колени и, повторяя: "бес попутал, бес попутал", в подробностях рассказал о знакомстве с Крайневым и о записочках, которые тот передавал через него Громову и Бибикову. Умолчал он лишь о пяти червонцах, полученных от Владимира Кирилловича за оказанную услугу.

Евлампия Сидоровича тоже притянули к ответу. Но тот не смог добавить ничего существенного, изумленно хлопал глазами и шмыгал носом.

Редактор газеты, в которой сотрудничал Крайнев, Федор Данилович Крутиков, или попросту Федот, глубокомысленно сказал: "А он казался мне порядочным человеком".

Дамы из общества были шокированы, а читатели воскресных приложений искренне сокрушались: "Как же теперь с обещанным фельетоном?" Со следующего месяца подписка на газету резко упала.

Беглецы же тем временем проехали Жмеринку и приближались к Одессе. Все путешествие, продуманное до мелочей, проходило без каких-либо происшествий.

Крайнев почти всю дорогу спал, а Бибиков с Громовым и почтенным господином из почтового ведомства, оказавшимся четвертым в купе мужского отделения, играли в карты. Бибиков и Громов поочередно снимали банк; почтовый служащий нервничал и, несмотря на холодную погоду, обливался потом.

Как выяснилось, он ехал с важным письмом от председателя Петербургского Славянского комитета князя Васильчикова в Кишинев, где в скором времени должно ожидать важного события.

В Одессе их встречали, и через час, утомленные и счастливые, они уже сидели за столом и ели щедро сдобренные сметаной украинские галушки.

Вечером их повели в какое-то собрание, где все люди были свои, пожимали им руки и поздравляли со счастливым прибытием.

Крайнев был очень смущен и тушевался, но Громов, кажется, даже гордился произведенным впечатлением. Бибиков искал глазами знакомые лица — и, в самом деле, нашлись двое молодых людей, с которыми он когда-то был накоротке.

Засиделись допоздна. Когда уже все расходились, дверь отворилась и в комнату вошел Дымов. Увидев Бибикова, он растерялся, но был тут же заключен в объятия.

Бибиков был искренне рад, что молодой человек избежал ареста; Дымов рассказал о своих мытарствах.

"Тимофей погиб, — сказал Степан Орестович. — Он бросился в лестничный пролет. Это ужасно".

Близость Бибикова, его искренность и неподдельная радость и волновали, и тревожили Дымова. Оказавшись в Одессе, он многое передумал, и прошлое казалось ему сейчас трагической ошибкой.

Бибиков словно прочел его мысли.

— Тимофей был обречен, — сказал он. — Я понял это сразу. Надеюсь, случившееся послужит для вас хорошим уроком?

— Я пытался предупредить вас, но было уже поздно…

Бибиков кивнул.

— Не копайтесь, не надо, — сказал он. — Будем работать, Надеюсь, одесские товарищи…

— Да-да, — обрадованно подхватил Дымов, — я многое понял.

Крайнев сообщил ему об аресте Щеглова. Дымов побледнел.

— Нет, это никак не связано с вами, — успокоил его Владимир Кириллович. — Простое стечение обстоятельств.

— А неизвестно ли вам что-нибудь о дочери Щеглова?

— Думаю, что она не пострадала.

— И это все?

— Увы. — Крайнев мягко взял его под руку. — Да вы успокойтесь… Что с вами?

Дымов подавленно молчал.

— О Петре Евгеньевиче проговорилась подруга Варвары Петровны, — продолжал Крайнев, внимательно наблюдая за молодым человеком, — а уж хозяйка квартиры, где она жила, навела на след. Но против Щеглова не может быть выдвинуто сколько-нибудь серьезного обвинения…

Домой они возвращались пешком: оказалось, что Дымов живет у одного с ними хозяина, но днем был в порту и не смог приехать на вокзал. Дорога извивалась вдоль обрывистого берега моря. Громов о чем-то увлеченно рассказывал, но его не слушали; у Бибикова слипались глаза от усталости, Крайнев вполголоса беседовал с сопровождавшим их товарищем — вислоусым, загорелым рыбаком; Дымов был погружен в свои мысли.

54

Белка перепрыгнула с ветки на ветку, и на голову Зарубина упал пушистый ком снега.

Взобравшись утром на перевал, он облюбовал себе место, с которого хорошо была видна дорога. Она проходила сажен на сто ниже, затем исчезала в расселине и, сделав невидимый виток, возвращалась к выступу скалы, под которой он прятался. Чуть-чуть в стороне росло несколько деревьев, маленькая рощица, очевидно, не раз служившая в летний зной пристанищем для утомленных подъемом странников. К тому же из-под корневищ бил заботливо выложенный камнями родничок, который сейчас едва слезился; Мороз был сильный, непривычный в этих местах, и Зарубин скоро почувствовал проникший под полушубок пронизывающий холодок.

Дорога была безлюдна. Только раз по ней проехал на понуром осле пожилой болгарин; он остановился у родничка в двух шагах от Зарубина; сев на корточки, развязал узелок, достал кусок хлеба и долго жевал его, безучастно глядя в долину. Он сидел так близко, что Зарубин слышал его стесненное дыхание. Ему показалось, что болгарин должен непременно его увидеть. Но старик не шевелился; доев хлеб и бросив с ладони в рот оставшиеся крошки, он наклонился к роднику, зачерпнув в пригоршню воды, напился и снова сел на осла; удаляющийся перестук копыт затих за поворотом…

Нелегок и непрост был путь Зарубина из России на правый берег Дуная, на эту вершину и под эту скалу.

После того как уехали Лечев с Сабуровым, он еще целый месяц умирал от скуки в занесенном снегами, морозном и неприютном Петербурге.

С попойками было покончено, в театре он тосковал, занятия турецким языком и литературой под руководством опытного наставника-македонца сначала увлекли его, он много читал, открывая для себя дотоле неизвестных поэтов и философов, но постепенно охладел, стал отлынивать и однажды был вызван в кабинет к Игорю Ксенофонтовичу, где выслушал много упреков в нерадивости и легкомыслии; ему было стыдно, и он даже не пытался оправдываться, однако на том его встречи с македонцем и закончились; на какое-то время Игорь Ксенофонтович полностью предоставил его себе, чем он и не замедлил воспользоваться: часами валялся у себя дома на диване или бесцельно бродил по городу.

Однажды во время одной из таких прогулок Зарубин неожиданно обнаружил себя стоящим перед домом Владимира Кирилловича Крайнева. "А не заглянуть ли?" — подумал Всеволод Ильич и потер перчаткой замерзшее ухо. Он постучал молоточком в дверь — никто ему не ответил, он подождал и направился к черному входу. Здесь было открыто, и Зарубин по ветхой лестнице поднялся на четвертый этаж. Перед комнатой Владимира Кирилловича стоял господин в шубе и енотовой шапке.

"Простите, вы к господину Крайневу?" — вкрадчиво спросил он, неприятным взглядом ощупывая лицо Всеволода Ильича.

"А в чем дело? — спросил Зарубин. — И с кем имею честь?"

"Поручик Крякунов", — представился господин в шубе.

"Поручик Зарубин", — ответил Всеволод Ильич, с неловкостью ощущая необычность и двусмысленность своего положения. Узнав, кто перед ним, неудобно почувствовал себя и Крякунов. Однако исполнение долга призывало его к действию, и он предложил Зарубину войти в комнату, в которой хозяйничали два жандарма: все вокруг было перевернуто и перерыто, повсюду валялись листки бумаги и обрывки газет.

Поручик прелюбезно проводил Всеволода Ильича к знакомой кушетке и весьма осторожно осведомился, что, собственно, связывало блестящего офицера, сына знаменитого генерала, с репортером, человеком весьма сомнительной репутации.

"Вы не правы, — сказал Зарубин, — репутация у господина Крайнева была безупречной. Его фельетоны пользовались большим успехом у нашей публики. И человеком он был неординарным. Но что же с ним все-таки случилось?"

"Вы не читаете газет, — упрекнул его жандарм, — а если бы читали, то знали, что господин Крайнев, которого вы только что здесь столь горячо отстаивали, опасный государственный преступник". — И он протянул Зарубину газету, в которой ногтем был отчеркнут правый нижний абзац.