Клич

Офицер кивнул и вышел, а утром Ермака Ивановича и Никодима выпустили из холодной. В дежурке их ждал расстроенный и робеющий Агапий Федорович. А перед крылечком прохаживался в синем сербском мундире сияющий Лихохвостов.

Его только Пушке и не хватало! Стыдно стало за себя Ермаку Ивановичу, стыдно и горько, и он дал себе слово, что в деревню все равно не вернется, да и как вернется, ежели засмеют соседи? Пусть Агапий Федорович похлопочет — не голь же он перекатная, а сапожник; можно сказать, у всех на виду.

— Ладно, ладно, — закивал Космаков, лишь бы только уйти подальше от холодной.

— Ну и неугомонный же ты, Ермак Иванович! — повысил он голос, едва только они оказались дома. — Чуяло мое сердце, что все это кончится бедой, ох как чуяло!.. И ты тоже хорош, — набросился он на Лихохвостова, — почто сбиваешь мужика с правильной жизни?

— Вот тут ты и промахнулся, Агапий Федорович, — степенно возразил ему Лихохвостов и закинул ногу на ногу. — Пальцем попал в небо.

— Это как же так пальцем-то?

— А очень просто. Сразу видно, что отсталый ты человек, — продолжал Лихохвостов с раздражавшей Космакова усмешкой. — Не читаешь газет и вообще не видишь ничего вокруг дальше своих подметок… Нынче вся Расея поднялась, и свояк твой — не первый. Али нет в тебе мужицкого ражу, али вовсе оскудел ты на городских харчах и к тому же подбиваешь Пушку?

В прошлый-то раз Лихохвостов не был так красноречив. А тут как пошел разносить Агапия Федоровича — только пух и перья!

— Не слушай ты его, — обратился он к Ермаку Ивановичу, — у тебя своя голова на плечах.

Согласиться с Лихохвостовым Пушке вроде бы неловко было, так как только что выручил его Космаков из беды, но и не согласиться он не мог — собственные его мысли выговаривал Агапию Федоровичу бывалый волонтер.

А Лихохвостов в заключение так сказал:

— Ничего, не унывай, Ермак Иванович. Вот тебе моя рука…

"Живет в русском человеке извечная жажда справедливости и добра, — напишет впоследствии Николай Григорьевич Столетов. — Почти всю жизнь свою я жил бок о бок с простыми людьми и имел счастье наблюдать их не только в бою: готовность к самопожертвованию неосознанно сосуществует в них с природной скромностью и чувством юмора, умением совершать героическое без пафоса, с мужицкой обстоятельностью, даже с некоторой долей иронии по отношению к самому себе… Это очень сильные духом люди".

36

Из дневника Д.А. Милютина:

"1 октября. Пятница. — Каждый день государь сзывает к себе Государственного канцлера, гр. Адлерберга, Игнатьева и меня; прочитываются полученные телеграммы и депеши, обсуждаются ответы, и почти всякий раз расходимся в полном недоумении — как выйти из ловушки, в которую мы попали. Вчера и сегодня подтвердилось решение Порты предложить 6-месячное перемирие; выдумке этой радуются в Лондоне и Вене, несмотря на наши возражения.

Сегодня приехали в Ливадию министр финансов и ген.-л. Обручев. С первым я успел только обменяться несколькими словами пред обедом; с Обручевым же просидел несколько часов. Он привез массу всяких сведений и соображений касательно театра предстоящей войны. Первоначально я прочил его в начальники штаба предполагаемой действующей армии, но если главнокомандующим будет Тотлебен, то Обручев не пойдет к нему в начальники штаба, и, в свою очередь, Тотлебен не пожелает Обручева: они давно уже в отношениях неприязненных, с тех пор как Обручев, руководя ежегодными стратегическими поездками офицеров Генерального штаба в районе Варшавского округа, откровенно высказал свои суждения о недостатках наших крепостей. Тотлебен не может допустить, чтобы кто-либо, а тем более офицер Генерального штаба, смел вмешиваться в его владения — т. е. в сферу инженерного ведомства. Тотлебен до крайности самолюбив и обидчив".

Из перлюстрированного письма капитана Николаевского порта Н. Н. Андреева:

"Меня все более и более пугает ожидание войны, которая отразится на мне множеством хлопот и терзанием сердца, не могущего равнодушно переносить настоящие и грядущие бедствия нашей несчастной России. Готовятся здесь к войне очень усиленно, но ни строимые на песке крепости, ни привозимые из Петербурга и Кронштадта большие орудия, ни мины, которые намерены набросать при входе в Буг и Днепр, перед Севастопольскою бухтою, в Керченском проливе, перед Одессою, не спасут от разорения тех городов, над которыми захотят позабавиться турецкие броненосцы, и в предстоящей войне постыдимся мы еще более, чем постыдились в Крымской! Придется изъять из употребления медаль, выбитую в воспоминание войны Крымской, ибо она будет напоминать, что желание того, кто придумал вычеканить на ней слова: "да не постыдимся вовеки", не исполнилось. Но если дело обойдется без войны, то будет честь и слава императору. Он (да, кажется, еще Горчаков) только и сдерживает славянофило-башибузукский пыл Игнатьева и подобных ему злых честолюбцев".

Письмо В.В. Стасова члену Петербургского славянского комитета В.И. Даманскому:

"Многоуважаемый Владимир Иванович, покорно прошу вас довести до сведения Славянского комитета, что скульптор Антокольский поручил мне передать в распоряжение комитета колоссальный мраморный бюст Петра I, его работы, ценою 1800 рублей для употребления выручки на нужды славян, борющихся за свою независимость на Балканском полуострове. О чем мною было уже и напечатано в "Новом времени". Бюст находится в магазине Беггрова, на Невском проспекте, близ Адмиралтейства.

Ваш В. Стасов".

В начале нашего романа мы оставили Государственного канцлера Горчакова в царском поезде по дороге в Ливадию.

Потом мы сталкивались с ним лишь на страницах милютинского дневника, где он представал перед нами, увы, чаще всего, в несколько неблагоприятном свете. И поскольку у читателя может создаться превратное представление о нем самом и о той ответственности, которую ему приходилось нести на своих плечах, отправимся в Ореанду, тем более что путешествие это обещает быть приятным: в те дни погода в Крыму стояла солнечная и мягкая, море было спокойно, и по вечерам на набережной собиралось множество людей, желавших подышать живительным воздухом, а попутно и обменяться друг с другом новостями.

Не был чужд этих обыкновенных радостей и престарелый Александр Михайлович. Опираясь на трость и время от времени останавливаясь, чтобы поднести к носу понюшку табаку, он прогуливался с Александром Генриховичем Жомини, своим постоянным спутником и, как поговаривали, блестящим стилистом, перу которого якобы принадлежали почти все официальные бумаги, подписанные Горчаковым.

В последние дни Государственный канцлер выглядел несколько более озабоченным, нежели обычно.

И для этого были основательные причины. Только что состоявшееся совещание в Ливадии у государя, на котором кроме него присутствовали также министр военных дел (так его называл Горчаков) Дмитрий Алексеевич Милютин, министр императорского двора и уделов граф Александр Владимирович Адлерберг и генерал-адъютант Николай Павлович Игнатьев, давало ему богатую пищу для серьезных размышлений.

Нам же, для того, чтобы уяснить себе поведение Горчакова в эти дни, вызывавшее со стороны многих, даже близких к нему людей, многочисленные нарекания и даже неудовольствие, необходимо хотя бы в общих чертах обрисовать ту атмосферу, в которой ему приходилось работать.

Приучив себя мыслить широкими категориями, Александр Михайлович прекрасно представлял себе нынешнюю раскладку сил и те мотивы, которые диктовали поведение европейских стран в их отношении к будущему устройству Турции и славянских народов Балканского полуострова.

Люди, упрекавшие его в безразличии к судьбам болгар, сербов и черногорцев, были глубоко неправы, и это их непонимание особенно больно ранило Горчакова. Однако же, стоя у руля российской внешней политики, он не мог и не имел права поддаваться одним только эмоциям, пренебрегая хорошо известными фактами, которые ему как опытному политику нельзя было не учитывать, чтобы не оказаться перед лицом грядущей войны в полной политической изоляции.