Страница 8 из 11
— Почему будущие прокуроры должны становиться корректорами и футболистами?
На этот вопрос отвечает письмо, случайно попавшее в руки студентов и пересланное к нам в редакцию. Вот оно:
«Дорогой Петр Григорьевич! (Он же дядя Петя.) Пишет тебе «Планетарий» (он же дядя Костя). Поздравляю с наступающим праздником 1 Мая и желаю здоровья тебе и глубокоуважаемой твоей супруге Марии Васильевне… Как всегда бывает в таких случаях, я обращаюсь с великой просьбой: дщерь моя Марина завершила все экзамены последнего курса юридического института. Марине — 23 года. Она на хорошем счету в институте. Комсомолка. Общественница. Хорошо поет! (Где-то сядет?) Это меня и беспокоит. Вот-вот должно быть распределение, и ее любезно обещают за то, что она получала стипендию, послать куда-нибудь подальше… ну, например, на Алтай, и проч. Иными словами, ее хотят «доконать» в деканате. Прошу тебя изобрести что-нибудь такое, что послужило бы ей спасением, то есть придумай запрос в адрес дирекции института для оставления ее в Москве или Ленинграде».
Не надеясь на прозу, дядя Костя решил воздействовать на чувства дяди Пети стихами собственного сочинения:
«Я знаю, Петя, с давних пор
Ты очень важный прокурор…
Тебя с супругой я люблю,
Целую крепко и молю;
Не наноси удар мне в спину
И пожалей мою Марину!
Ты перед ней, о прокурор,
Зажги московский семафор.
Твой до гроба дядя Костя».
Расшифруем псевдонимы: «дядя Костя» — это кандидат физико-математических наук Листовский, сотрудник астрофизического института, а «дядя Петя» — работник прокуратуры Петр Григорьевич Петров.
Нужно отдать справедливость прокурору Петрову: он устоял перед стихами кандидата физико-математических наук и не послал запроса директору института. А вот начальник главка производства ширпотреба Онанов, к его стыду, не устоял. И не только он один. Комиссия по распределению молодых специалистов юридического института решила направить Калерию Златкину следователем в Марийскую АССР. А родители Златкиной — ни в какую!
«Зачем нашей дщери уезжать из Москвы, — подумали они, — если у нас есть именитые знакомые?»
И вот на свет появилось еще одно послание:
Я знаю, Туркин, с давних пор
Ты важный генерал-майор…
Важный генерал-майор клюнул на лесть. Он послал директору института запрос с просьбой оставить К. Златкину в Москве в распоряжении управления, в котором Туркин занимает видный пост.
В тот год, когда писались эти строки, юридический институт направил в московские учреждения по запросам их руководителей семь своих воспитанников. Я решил проверить, что же делают будущие прокуроры на чужой и неинтересной для них канцелярской работе. И что же? Из семерых выпускников только один оказался на месте, а остальные даже не появлялись там, куда их направили.
Что же делали они весь год? Ничего. Каждый пробавлялся чем мог. Этим выпускникам важно было не кем работать, а где работать. Дяди помогли им остаться в Москве. И вот они служили. Кто переписчиком, кто управдомом, а кто и вовсе ничего не делал, живя с дипломом на иждивении родителей.
Сейчас все повторяется сначала. Не успела комиссия по распределению молодых специалистов приступить к работе, как со всех сторон посыпались запросы.
Я спросил директора швейной фабрики имени 8 Марта:
— Разве юрист Напалков умеет шить или кроить?
— Нет, шить он не умеет.
— А зачем вы прислали на него запрос?
Директор развел руками и честно сознался:
— Попросила мать Напалкова у меня протекции, а я не смог ей отказать.
Протекция. В давно прошедшие времена по протекции именитых родственников дворянские и купеческие сынки получали богатые подряды и откупы, устраивались на службу. Мы, по совести, успели даже и забыть о таком гнусном слове, как протекция а вот кое-кому это слово потрафило, и они решили воскресить его.
Тебя с супругой я люблю,
Целую крепко и молю:
Не наноси удар мне в спину
И пожалей мою Марину…
Вам бы взять и подумать, товарищи Онановы, Туркины и другие дяди — любители протекции, а не наносите ли вы сами своей протекцией удар в спину Марине?
Перо Мих. Кольцова
Прежде чем опубликовать в «Комсомольской правде» свой первый фельетон, я напечатал не меньше полусотни очерков и корреспонденций. В те годы в нашей газете работало много талантливых очеркистов: Сергей Диковский, Алла Крылова, Сергей Крушинский, Евгений Воробьев, Николай Том (Кабанов), Евгений Кригер, Елена Кононенко, Зиновий Румер, Юрий Жуков, Михаил Розенфельд, Евгений Рябчиков, Зиновий Чаган… Иногда в одном номере печаталось по два-три очерка сразу. На второй странице — очерк производственный, на третьей — морально-этический, на последней — спортивный или научный… Читатели любили очерки, обсуждали их. Производственный очерк вызывал по сто — двести откликов, а на очерки, трактующие морально-этические темы, приходило и больше откликов: тысяча — полторы тысячи. Я, как и другие очеркисты «Комсомолки», ходил именинником. Как будто хорошо!
И вдруг сладкой моей жизни приходит конец.
Как-то утром к нам в отдел заходит главный редактор, смотрит на меня, говорит:
— Выручай, друг Сенечка. Вызволяй из беды!
— В завтрашний номер нужно срочно написать очерк?
— В завтрашний номер у редакции имеется семь очерков и ни одного фельетона. Возьмись, напиши.
— Так сразу?
— Пиши не сразу. Приноси через неделю.
— А вдруг не получится?
— Берись, старик, пробуй свои силы. Уж больно хочется, чтобы в нашей газете, как в «Правде», рядом с очерком печатались и фельетоны.
Главный высказал предложение и ушел. Я поворачиваюсь к друзьям-очеркистам, жду, что скажут они, а друзья не говорят ни «да», ни «нет», только Сережа Крушинский ведет меня к окну, говорит:
— В очерке, Сенечка, ты если еще не стопроцентный мастер, то какой-никакой подмастеришка. А учиться писать фельетоны ты должен начинать с азов…
— Ну и начну, — брякнул я по-мальчишески, не подумав, и кинулся вниз головой в омут. Сочинил и понес главному свой первый фельетон. Напечатали. Потом написал второй, третий, четвертый. Жду, когда друзья-очеркисты соберутся, выскажут свое мнение. А они не собираются, сердятся, зачем изменил дорогому их сердцу жанру. Тогда я стал вызывать ребят на разговор. Встречу кого в редакционном коридоре, стукну кулаком в грудь, спрашиваю:
— Ну как?
А ребята снисходительно пожимают плечами:
— Ничего…
А как понимать это ничего: ничего — хорошо, или ничего — плохо? Неизвестно. Я разозлился и решился на отчаянный шаг — пойти к Мих. Кольцову и узнать его мнение о своей работе. Но Мих. Кольцов, не Мих. Розенфельд, не Юр. Жуков. Встретившись в редакционном коридоре, его не стукнешь кулаком в грудь, не спросишь, как комсомолец комсомольца: