Третий выстрел

В Одессу я влюбилась сразу же, как только, отоспавшись от перелета, вышла рано утром на Екатерининскую, с изумлением обнаружив, что гостиница моя находится впритык к легендарному кафе Фанкони. Да-да, тому самому: «Тут подошел маркер известный Моня, о чей хребет сломали кий в кафе Фанкони». Прошла квартал — и вот она, не менее легендарная Дерибасовская, на которой открылась увековеченная песней пивная. Еще квартал в другую сторону — и вот она я, бабушка-старушка, стою на Дерибасовской, угол Ришельевской, где у моей предшественницы семеро налетчиков отняли честь. Оказывается, это все существует!

Существует знаменитый Дюк, который оказался совсем маленьким, а на картинках казался таким огромным! Существует знаменитая лестница, по которой Эйзенштейн запустил детскую коляску, разорвав сердца миллионов людей, ужаснувшихся гибели младенца. Кто только потом не копировал эту сцену! Я заставила себя спуститься по этой лестнице, хотя мне уже тяжеловато совершать такие подвиги. Но спуститься-то я еще могу, это ж не подниматься. Прошла к пирсу, за которым плескалось Черное море, постояла, мурлыкая «Есть город, который я вижу во сне…» Да, Фаня, как всегда, оказалась совершенно права: Одессу нельзя было не увидеть. Какое счастье, что я наконец могу пройтись Приморским парком, поглазеть на уличных музыкантов у Оперного… Да и в сам театр сходить, неважно, что там «сегодня дают», просто, как говорила моя бабуля, если не был в Одессе — не видел в этом мире ничего, а если не был в Одесском оперном — не видел Одессы.

Я долго собиралась с духом, чтобы отправиться на улицу Ремесленную, там, где она встречается с Малой Арнаутской. Нет больше Ремесленной, есть улица Осипова, на которой, как и раньше, расположено несколько синагог. Почему несколько? Мне еще в Израиле объяснили, что у каждого уважающего себя еврея должна быть синагога, в которую он ни ногой!

И я все оттягивала и оттягивала поход к дому, где жила и выросла хорошая еврейская девочка Фанни Рубинштейн. Боялась, что захлестнут меня эмоции, не девочка уже. Но надо было пойти. Обязательно. Приехать в Одессу и не поклониться этому знаковому для меня месту?

Так что в последний день перед отлетом я отправилась на улицу Осипова. Пешком, благо недалеко. На углу Малой Арнаутской стоит большой зеленый дом, а напротив… Да-да, напротив — облупившееся двухэтажное здание, покосившийся, но застекленный деревянный балкон, на который и смотреть-то страшно, не то, что ступить на него. Тут и жила моя бабуля. Впрочем, тогда еще не бабуля, а девочка-подросток с пышными кудрями. А вот и она, кстати! Из подворотни вышла, нет, скорее, выбежала симпатичная девчонка, направилась ко мне и, проходя мимо, залихватски подмигнула. Фаня! Да нет, просто похожа. Этого же не может быть, правда? Кстати, куда эта девочка делась? Только что тут была! Исчезла.

— Фаня! — позади меня прозвучал строгий мужской голос и одновременно женский удивленный крик:

— Фанечка!

Я обернулась. На улице стояла пара пожилых евреев, с удивлением смотрела на меня.

— Фаня! Ты что, не узнаешь?

Конечно, я узнала папу и маму. Постарели немного, но все такие же, и шляпа у папы знакомая, и мамин платок, без которого она на улицу не выходила.

— Ты почему тогда сбежала? Почему не сказала ничего? — старый меламед Хаим как всегда суров, но я чувствовала, как расплываются в улыбке мои губы, как тепло становится в животе и радостно на сердце, ринулась к ним.

— Мамэ! — мама Сима заплакала, обняла меня, стала гладить мои кудри, целовать, сжимать мое тонкое хрупкое тело.

— Татэ! — папа Хаим позволил себя поцеловать, даже приобнял, но не удержался:

— Почему ты сбежала? Мы же с ума сходили тут, почему вы никогда не думаете о родителя? Почему?!

— Татэ, — я не могла остановиться и все смеялась и смеялась. — Вы же знаете за современную молодежь! Можно подумать, вы много о своих родителях думали.

— Много — не много, а думали! Думаешь, случайно заповедано чтить отца своего и мать свою? Вот как раз из-за таких, как ты!

— Ты его очень любила? — спросила мама Сима.

— Очень, мамэ. Тогда любила так же сильно, как сейчас ненавижу.

— Бросил?! С ребенком?! — ахнула мама.

— Я сразу понял, толку из этого шалопая не будет! — сурово произнес татэ. — Еще когда он учился в талмуд тора. Бесполезное он был существо. И к учению не способен.

— Родители мои милые, — у меня текли слезы от счастья. — Да черт с ней, этой любовью, в жизни знаете, сколько всего было у меня?! И любви, и войны, и горя, и радости. А сейчас и вы со мной!

— Детки-то есть у тебя? — участливо спросила мама.

— И дети, и внуки, и даже правнучка!

— Когда только успела, шлендра, — пробурчал отец. — От горшка два вершка. Правнуки у нее. Ты себя видела, фантазерка?

— А мне сказали, что вас убили! — я решила сменить одну скользкую тему на другую.

— А нас и убили, — спокойно сказала мама Сима. — Был погром, Исайка пытался защитить нас, тут его и зарубили… А потом уже и нас со злости.

— Кто? — я потянулась к кобуре, забыв, что на мне легкое летнее платье, а не гимнастерка.

— Да какая разница? — равнодушно ответил папа Хаим. — Нас убивали все. Белые, красные, зеленые, самостийники, румыны, немцы, поляки — кто нет-то? Все отметились. И бандиты твои тоже.

— Папа! — я хотела его обнять, но он сделал шаг назад.

— Не надо, Фаня. Тебе потом больнее будет. Мы скоро уйдем.

— Почему? — закричала я.

— Потому что надолго оттуда не уходят, девочка моя.

Мама Сима заплакала, снова прижалась ко мне.

— Знаешь, как отец тогда переживал?! Он даже плакал, когда думал, что я его не вижу. А я видела, потому что сама плакала много. Очень мне тебя жалко было.

— Да почему жалко-то?

— Ну как «почему»? Ты же совсем маленькая была, дурная. И с мальчиками все время пыталась заигрывать.

— Неправда!

— Правда, доченька, правда. Мы все замечали, потому и волновались за тебя. Тебя обмануть очень легко было. Обманули?

— Мам, ну как без этого? Мужчины всегда обманывали женщин.

— И наоборот, — бросил в сторону Хаим.

— Так то женщин! А ты посмотри на себя: какая ты женщина? Дитё еще, ничего в этой жизни не видела… Женщина. Даже кудри свои сама расчесать не могла…

Мама Сима погладила меня по волосам, поправила их и неожиданно исчезла, только воздух вокруг поплыл от жары.

— Мама!

— Все, доченька. Время! — папа Хаим развел руками, положил их мне на плечи, прикоснулся губами ко лбу, шепнул:

— Я тебя простил.

И тоже пропал в знойном мареве.

Я стояла одна на улице Осипова напротив дома с покосившимся деревянным балконом. Мимо проехал автомобиль. По Малой Арнаутской шли люди. Заканчивался рабочий день. Завтра мне улетать.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

— Вот, значит, где вы все обретаетесь теперь!

Фаня огляделась. Вокруг стояли и улыбались старые знакомые. Красивые, молодые! Ну так и она молода и красива! Как здорово, что они встретились!

— Это откуда же вы все взялись, ребята? Вы хоть знакомы друг с другом? Ну, часть-то, я вижу, знакома.

— Да уж благодаря вам, Фанни Хаимовна, все мы тут перезнакомились. Только вас и не хватало, красавица вы наша! — рассмеялся толстогубый смешной парень. — Долгонько ты что-то, подзадержалась. Но как ни бросала нас судьба, а мы все равно вместе.

— Да ладно тебе, Яшка! — Маня подвинула Блюмкина, подошла к Фане, обняла. — Ты же его знаешь, Дитка, его хлебом не корми, дай все испортить!

К Фане, улыбаясь, придвинулся Митя, у которого, как и у Блюмкина, немного кровило выходное отверстие от пули во лбу.

— Фаня! — Митя решительно отодвинул Маню и крепко, как раньше, обнял бывшую возлюбленную. Фаня погладила его по волосам, осторожно тронула ранку на голове.

— Больно?

— Не-а, — улыбнулся Митя своей хулиганской улыбкой. — Вообще не больно, представляешь? Я ничего и почувствовать не успел. Яшкины дружки что-что, а убивать научились отлично.