Третий выстрел

А у Михаль, похоже, все складывалось по-другому. Металась от одного мужчины к другому, от бессилия никак не могла угомониться, ей все время казалось, что лучшее где-то там, что надо искать, надо пытаться. Она часто не приходила ночевать или являлась домой под утро с распухшими губами и засосами на шее, которые даже не пыталась скрывать от матери. И пахло от нее алкоголем и табаком. Теперь Фаня снова смертельно боялась за нее, такая уж она материнская судьба, видно, что и в мирной жизни боль за детей не отпускает. У дочери с матерью сложилось молчаливое соглашение: Фаня не лезет в ее личную жизнь, Михаль старается помогать во всем, насколько это возможно.

Так прошел год, потом другой. И однажды, вернувшись домой с работы, Фаня обнаружила в квартире белобрысого паренька, чинно распивающего чаи. Никогда раньше Михаль не приводила в дом мужчин. Этого, правда, назвать мужчиной можно было с большой натяжкой: на вид ему было лет восемнадцать, не больше. Сероглазый такой, славненький. Не славный, а именно славненький.

— Шалом, — вежливо сказала Фаня и покосилась на дочь. Та неожиданно подмигнула.

— Шалом! — с легко узнаваемым тяжелым русским акцентом ответил мальчик.

— Мама, это — Саня! — представила гостя Михаль.

Ну, Саня, так Саня. Не самое еврейское имя, да и не похож он на еврея вообще. Хотя, положа руку на сердце, кто тут похож на какого-то гипотетического еврея? Хватает в Израиле и белобрысых, и сероглазых, и черноволосых, и темнокожих. Все евреи разные.

Фаня кивнула, мол, очень приятно, собралась пройти в кухню, чтобы не мешать детям, да и съесть что-то надо, попробуем найти.

— Мама!

Фаня обернулась. В проеме двери стояли оба ребенка.

— У меня две новости — хорошая и… очень хорошая. Какую сначала?

— Давай просто хорошую, — вздохнула мать.

— Мы с Саней решили пожениться, — сказала по-русски Михаль со своим непередаваемым раскатистым «р». «Решили» прозвучало как «хг'ешили».

Ну вот, дождались светлого праздничка. Какой-то Саня белобрысый — и моя рыжая Михаль. Сколько ему лет-то, жениху?

— А сколько Сане лет? — спросила тоже по-русски, стараясь держаться спокойно.

— Мне уже девятнадцать, — ответил мальчик.

Серьезный возраст, ага. Михаль старше его всего на три года. Или на целых три года, это как посмотреть.

— Зачем обязательно жениться? Почему такая спешка? — спросила и неожиданно поняла, каким будет ответ.

— А про это — очень хорошая новость, мама. Я беременна!

Ну вот, Фаня. Теперь и у тебя все, как у людей. Тебе пятьдесят с маленьким хвостиком, но ты скоро станешь бабушкой. У тебя взрослая замужняя дочь, юный зять и квартира в Тель-Авиве у моря. Обеспеченная буржуазная старость, кто б мог подумать? Вот и сбылось то, о чем мечтал Натан: у них будет настоящая еврейская семья в еврейском государстве. И это то, чего она старательно избегала всю жизнь — счастливой еврейской семьи. Видно, от судьбы не уйдешь. Ты же веришь в судьбу, Фаня? Можешь не верить, но вот же она, во всей красе. Бабушка Фаня, она же Юдит Винер. Эсерка, стрелявшая в вождя мирового пролетариата, о чем не знает ни одна живая душа на этом свете. И слава Всевышнему, что не знает, и не дай Бог, что узнает. Меткая пулеметчица Революционной повстанческой армии Украины. Бесстрашный и безжалостный боец за государство Израиль, свято веривший в свою миссию. Все это в прошлом. Теперь ты просто баба Фаня. Вот такая тебе выпала судьба, бывшая хорошая еврейская девочка.

— И на что вы жить собираетесь? И где? — выдавила Фаня, хотя ответ уже знала.

— Жить будем пока у нас, потом снимем что-то. Саня — гениальный скрипач, мама. Его сразу же взяли в оркестр. Ой, есть же еще одна новость!

Так, может, хватит новостей на сегодня? Она еще предыдущие толком не переварила.

— Саня договорился, меня тоже берут с ним в оркестр! Администратором, организатором гастролей и концертов! Правда, здорово?

— Здорово, — согласилась Фаня.

Ну хоть что-то, вот это действительно очень хорошее известие. Если ее непутевая дочь там задержится. Хочется верить.

Она пошла на кухню, все же надо что-то съесть. И этих накормить: невесть откуда взявшегося зятя с дочерью. Михаль кинулась к ней, начала хлопотливо помогать матери намазывать хлеб маргарином.

— Мама, он хороший, правда! — шептала. — Это ничего, что он молодой, он, знаешь, сколько повидал?

Саня родился в Могилеве от еврейского папы и белорусской мамы, истово верующих коммунистов, которые с презрением относились ко всему замшелому, религиозному, мракобесному. Естественно, никакого обрезания мальчику никто не делал, как не делали бар-мицву[72] и остальные глупости, которые новый строй не признавал и отринул.

Вот только когда пришли немцы, они не стали разбираться, что там у кого замшелое и религиозное, просто стали загонять евреев в гетто, а потом и убивать. Мать Сани отправили в гетто, хоть она и не была еврейкой: оба родителя сохранили партбилеты, которые стали для них окончательным приговором.

Мать всегда была сообразительной. Прочитав указы о введении комендантского часа, запрете евреям появляться на улице после 17:00 и требовании носить шестиконечные нашивки желтого цвета, она все поняла и бросилась к сестре, успев отдать ей сына и договорившись выдать светловолосого мальчика за племянника из деревни. Время наступило тяжелое, голодное, и двенадцатилетнего подростка вместе со скрипкой торопливо отправили от греха подальше. По дороге незнамо куда Саня зарабатывал еду музыкой, играя на скрипке все мелодии, которые только знал. К несчастью, музыка его не только кормила: неоднократно били Саню и немцы, и полицаи — скрипка считалась еврейским инструментом, вызывала подозрение. С него сдирали штаны, но увидев необрезанный стручок, давали тяжелого пинка сапогом и отпускали восвояси. Спасал впитанный с детства белорусский акцент с его непередаваемыми шипящими. «Шипяшчыми», как говорил Саня, и полицаи принимали его за «своего». Вот так, бродя по сгоревшим и выжившим деревням и селам, он потихоньку добрел до Польши, скрываясь по ночам в стогах и амбарах, уж больно время было немилосердное, и чтобы выжить, опасаться надо было всех и каждого.

Теперь Саню били уже польские крестьяне, которые, к счастью, принимали его за жалкого беженца, а не за еврея. Так и выжил, спасибо родителям-коммунистам, не давшим деду с бабкой обрезать мальчика, как положено, на восьмой день.

Так случилось, что в одном из городков, бредя неведомо куда и неведомо зачем — Саня старался не задумываться, тут уж будь, что будет — он наткнулся на взрослого — тому уже было лет двадцать, а может и больше, парня — Яцека.

— Играешь? — Яцек кивнул на скрипку.

— Ага.

— А ну, сыграй!

Дело привычное. Саня расчехлил инструмент и взялся за смычок, заиграл на всякий случай что-то польское: полонез Огинського.

— Аид?[73] — неожиданно спросил Яцек. Саня насторожился.

— Нет.

— Врешь. Но не бойся. Я сам ex nostris[74], — и Яцек рассмеялся. — Спрячь скрипку, все с тобой понятно. Есть хочешь?

А что, разве есть такие, кто не хочет? Зачем же спрашивать?! Яцек привел его в небольшую квартиру на окраине Кемпно, которую снимал вместе с приятелем, таким же белобрысым, как Саня, юношей по имени Мени.

— Менахем? — осторожно предположил мальчик.

— Эммануэль! — ответил парень. — Но зови меня Мени.

Хлеб, а к нему невиданное богатство — настоящее масло и козий сыр. Пир горой! Пока Саня жадно впихивал в себя эти деликатесы, Мени и Яцек занялись его образованием. Ребята говорили на родном и привычном идише, на котором запрещали общаться родители, но разговаривали зейде с бобале, дедушка с бабушкой. Правда, новые знакомцы говорили с сильным польским акцентом. Неважно, все равно друг друга понимали, тем более, что в идиш вплетали русские и польские словечки, тоже с детства знакомые.

Евреи должны жить только на своей земле, перебивая друг друга, доказывали ребята. Только там. Во всех остальных местах на Земле с них рано или поздно будут спускать штаны, смеяться над обрезанным, да и над необрезанным органом, придумывать обидные клички и прозвища. А в конце ты всегда будешь получать пинок кованым сапогом. Это в лучшем случае. Так прожить свою единственную жизнь? Ни за что!