Третий выстрел

«Странно, — думала Фаня. — Я, анархистка, яростная противница любых подавлений личности, счастлива от создания государства, которое по определению есть установление рамок и ограничение свободы. Да какая я, к чертям, анархистка! Плевать мне на все эти умозрительные, из пальца высосанные выкладки, всё это — словоблудие. Есть еврейское государство — и да будет так!»

Теперь все зависело только от самих евреев. Ишув, как и боялись, остался один на один с армиями арабских стран: англичане покинули страну, уверенные, что без них этим новорожденным израильтянам не удастся ни дня удержаться на этом крохотном клочке земли. Несколько сотен тысяч евреев против миллионов арабов. Понятно, что надо будет драться и драться не на жизнь, а на смерть. Да, это расхожая поговорка, но в нашем-то случае она звучала не фигурально, а буквально. Или жизнь — или смерть. Она вновь и вновь вспоминала слова лысого человека, последнее из услышанного на том злополучном заводе:

— Или победим, или умрем!

Только так.

Фаня лихорадочно решала: ей-то как быть в этой ситуации? Что делать? Как избавиться от вечного страха за Михаль, которая — понятное дело! — вместе со своими друзьями первой ринулась записываться в только что образованную Армию обороны Израиля — ЦАХАЛ. «Мамина школа! — думала Фаня. — Такая же авантюристка безбашенная. С другой стороны, при таких родителях как мы с Меиром, трудно было ожидать чего-то другого». Но страх сидел глубоко внутри, и от него не было спасения. Оставалась надежда, что она неплохо научила ее воевать. Да, неплохо. Приучила избавляться от сомнений, когда будет необходимо выстрелить, спасая и свою жизнь, и жизнь государства. Но ох уж этот родительский страх! Тягучий и иссушающий страх, от которого никуда не деться и никогда не избавиться, он заполнял ее всю, каждый день и каждую ночь, каждый час и каждую минуту. Он немного стихал, когда Михаль прибегала домой, быстро и жадно ела, сбивчиво рассказывая о геройских подвигах своей бригады. Фаня, слушая вполуха, стирала ей носки, брюки, рубашки, свитера, чистила ее автомат Стен. Девушка мгновенно засыпала после обеда, лежала на диванчике, приоткрыв рот, совсем как в детстве, но потом просыпалась, зевая, и тогда к Фане возвращался ледяной холод в глубине живота, потому что это означало, что вот сейчас она наденет форму, возьмет автомат, чмокнет ее в щеку и уйдет. Дочь, у двери поворачивалась обгоревшим, обветренным, веснушчатым лицом, снова и снова весело кричала: «Пока, мам!», слетала вниз по лестнице, стуча по ступенькам грубыми армейскими башмаками. И оставалось только пережить эти чудовищно длинные дни и ждать, когда вновь раздастся стук в дверь, и в квартиру вбежит исхудавшая Михаль с криком: «Привет, мам! Что есть поесть? Умираю с голоду!»

Сама Фаня пошла добровольцем-инструктором: молодых солдат ЦАХАЛа надо было учить, многие из новых воинов Израиля были плохо знакомы с оружием, со всего мира все прибывали и прибывали новые репатрианты, и их тоже надо было учить, прежде, чем бросать в бой. Хотя бросали и необученных, плохо представлявших как снять карабин с предохранителя, часто гибнущих, не успев сделать ни одного выстрела. Но так было надо. Да, уверяла себя Фаня. Так было надо, потому что иначе нельзя. Она делает жизненно важную, в прямом смысле, работу, хоть и не на передовой. Да и от работы в банке, который из Англо-Палестинского превратился в Национальный, никто ее не освобождал, поэтому сутки были заполнены до предела, и это было прекрасно. Иначе бы она не выдержала бесконечного ожидания возвращения дочери.

В банке и началась история, которая несколько поколебала ее веру в безграничную святость еврейского государства и святую справедливость руководства страной.

Всего через месяц с небольшим после декларации о создании государства, в банк неожиданно пришел Меир. Это было странно, до этого он всячески избегал встреч, общался исключительно с Михаль. Фаню вызвала девочка-кассир:

— Юдит, там к тебе мужчина пришел! — и подмигнула. Да уж, Меир всегда производил впечатление на женщин, мужчина он был видный, крупный, статный, ревниво подумала Фаня.

— Привет!

Он не ответил, только махнул рукой, позвал за собой. Фаня с удивлением вышла из здания банка, стоявшего на границе Тель-Авива и Яффо. Все так же ни слова ни говоря, он повел ее за собой на набережную и только тут, показав пальцем на какой-то корабль, криво сидевший в воде почти у самого берега, сказал:

— Смотри! Любуйся, что твои новые друзья сейчас натворят.

Фаня удивленно посмотрела на него, потом на то, что творилось на берегу. У набережной шумела и перекатывалась человеческими волнами толпа. Кто-то что-то кричал, вдали слышались выстрелы — женщина удивилась: в Тель-Авиве? Кто стреляет? Неужели арабы прорвались?

— Это не арабы, — Меир как всегда прочел ее мысли. — Это наши воюют с твоими.

— С какими «моими», — не поняла Фаня.

— С пальмахниками, которых ты учила. Хорошо научила. Теперь они убивают своих вместо врагов. Смотри-смотри. Вот так вот вы строите государство. Этого ты хотела?

Меир рассказал, что севшее на мель транспортное судно «Альталена» везло груз оружия для боевиков ЭЦЕЛ-Иргуна — полевые орудия, гранаты, пулеметы. Только что избранное руководство Израиля потребовало весь груз оружия отдать бойцам Хаганы. Глава «ревизионистов» Менахем Бегин ожидаемо отказался, предложив компромисс: они сдают большую часть груза, но часть оставляют себе: им же тоже надо чем-то воевать. Но премьер министр Бен-Гурион отказался, обвинив Бегина в расколе и попытке государственного переворота.

На набережную выкатили какое-то древнее орудие без щитка, около него суетились двое. «Да нет, — подумала Фаня. — Просто пугают. Не может такого быть!» В это время в сторону корабля полетел первый снаряд. Фаня оглянулась. Меира уже не было, видно, кинулся на подмогу к своим. Второй выстрел. Фаня хотела подбежать к артиллеристам, закричать: «Вы что творите?!», но путь ей преградили несколько пальмахников:

— Госпожа, туда нельзя! Идите домой, вам тут делать нечего. Прошу!

Она услышала, как один из артиллеристов громко и коротко ругнулся по-русски, заправляя очередной снаряд и наводя ствол орудия на судно. «Русский, — подумала Фаня. — Надо же. Наверное, из этих, новых, послевоенных. Он-то как может стрелять по своим? Или он-то как раз и может?»

Очередной снаряд попал прямо в корабль, повалил дым, Фаня увидела, как маленькие фигурки стали прыгать в воду. Дальше смотреть не стала, пошла домой.

От увиденного ее замутило, чтобы успокоиться, присела на скамейку. Надо отдышаться и осознать увиденное.

— Ну что, Фанечка, как тебе эта история про «наших» и «не наших»? А? Думала только идиоты-большевики своих убивают?

Фаня с изумлением повернула голову. Рядом с ней на скамейку присел плотный толстогубый мужчина, победно подмигнул. «Яшка? Блюмкин? Его же чекисты расстреляли двадцать лет назад! У меня бред, что ли?»

— Нет, ты не бредишь. Ну разве что чуть-чуть, — рассмеялся Яков.

Он был странно синеват и почему-то просвечивал насквозь.

— Блюмкин, ты привидение что ли? — изумилась Фаня.

— В каком-то смысле да.

— И чего приперся ко мне?

— Я всегда изумлялся, как хорошая девочка из Одессы, получившая прекрасное воспитание в доме уважаемого меламеда, может быть такой хамкой.

— Я еще и людей убивала, представляешь?

— Представляю. Меня-то этим не удивишь. Помнишь, ты мне еще четверть века назад в кибуце напророчила, что меня свои же расстреляют? Я тебе тогда не поверил, а зря, как оказалось.

— Ну а сейчас-то чего хочешь?

— Посмотреть на твою физиономию после того, как ты собственными глазами увидела расстрел твоими товарищами твоих товарищей. Как оно тебе?

— Плохо, Яша. Плохо. Так плохо, что меня даже твое злорадство не задевает нисколько.

— Да? А так не скажешь, что не задевает. Ты же не представляла, что такое может быть. Все эти ваши вопли о еврейском братстве, об избранном народе… Да знаю я, не перебивай: ты девушка неверующая, для тебя «избранный народ» означает совсем иное, чем для ортодоксов. А нету его, народа, отличного от других. Люди везде одинаковы и везде одинаково мерзки.