Третий выстрел

После бомбардировки Тель-Авива итальянские войска маршала Грациани двинулись в сторону Эрец Исраэль, а британские войска генерала О'Коннора начали отход. Значительно продвинуться к Суэцкому каналу итальянцам не удалось, но в феврале следующего, 1941 года, в Ливии высадился немецкий Африканский корпус генерал-лейтенанта Эрвина Роммеля, и угроза падения Палестины, а, значит, неизбежной резни, стала реальностью. Земля Израиля оказалась зажатой между немцами и итальянцами на юге и французскими войсками на севере. Надо было воевать. Или погибать. Фаня выбрала воевать. А как иначе? Как Меир не понимал такой простой вещи?!

— Мам, а кем ты служила?

— Я бы хотела быть если не инструктором по стрельбе, то заняться любой практической деятельностью, но меня даже к пишущей машинке не подпустили: вдруг я начну воровать секреты? Я же неблагонадежная. Да и возраст: самая старшая в женской команде. Поэтому меня отправили работать на складе…

— И все?

— И все. Учет и контроль. Прием и выдача. В армии, доченька, делают то, что необходимо, а не то, что хочется. Знаешь, какой лозунг был у наших вспомогательных сил? «Присоединяйся к нам, освободи мужчин для службы на флоте!» А складскую работу все равно надо было кому-то выполнять. Вот я и выполняла. Это нормально.

Михаль долго мялась, видно было, что хочет что-то спросит, но не решается. Фаня ее не торопила — пусть созреет. Помолчали.

— Мам, — решилась наконец.

— Да, Михалюш?

— Вот ты хотела быть инструктором… И папа говорил, что ты хорошо стреляешь…

— Да, таким вот Бог наградил талантом. Хотя, врать не буду, и я иногда промахиваюсь.

Не хотелось ворошить в памяти тот августовский вечер на заводе между патронным и гранатным цехом, но как тут не вспомнить судьбоносный промах?! Ладонь как бы вновь почувствовала отдачу браунинга, когда она себя пересилила и заставила палец нажать на спусковой крючок. И этот запах сгоревшего пороха, который ни с чем никогда не спутаешь.

— А ты могла бы с нами позаниматься?

— С кем «с нами»?

— Мы тут с ребятами хотим отряд организовать. И вообще, уметь стрелять никогда не вредно. А по нынешним временам — даже полезно.

— Михаль! Тебе же всего 16 лет!

— А тебе сколько было, когда ты первый раз выстрелила?

— Я была старше.

— На два года? Так и время прошло, сегодняшние мы гораздо старше вас, тогдашних. Ну так как?

— Давай-ка сначала с твоими ребятами познакомимся, поймем, чем они дышат и что собираются делать. А то знаю я вас, — улыбнулась. — Я и в восемнадцать глупостей натворила немало. Сейчас давай спать. Поздно уже. Утром на свежую голову будем решать наши проблемы.

То, что в восемнадцать, да и много позже, казалось самым главным и важным… Нет, это и сегодня было самым главным и важным! Но теперь у нее была дочь, взрослая, самоуверенная, ироничная. Это была уже не та девочка, которую нужно было накормить, обуть-одеть, почитать с ней книжки, спеть на ночь колыбельные на идиш и на русском. Впервые Фаня задумалась о том, какой она была матерью для Михаль — и поняла, что матерью была плохой. Она не могла четко ответить, почему так думала, они с девочкой были близки, любили друг друга, смеялись, дурачились, играли в разные игры — только оказалось, всего этого мало, чтобы считать себя хорошей матерью. Хорошая мать не оставит ребенка на два с половиной года, тут Меир прав. Но она и сейчас была уверена, что поступила правильно. И что теперь делать? Михаль ее любит и помнит, но разговаривает с ней как со старшим товарищем, не как с матерью.

Что там у них за отряд? К кому они ближе, кто их учителя? Хагана или Иргун? Ведь дети же, а стремятся научиться стрелять, и стрелять метко. Смогут ли эти подростки выстрелить в человека? Сможет ли она научить их стрелять в людей? Да и можно ли этому научить? А вот самое главное, к чему надо ребят подготовить — отсутствию сомнений и рефлексии, когда перед тобой враг. Враг, который хочет тебя убить — это не человек, это мишень. Поэтому стрелять надо технично, отработав все приемы до автоматизма. Ибо если ты задумаешься, то враг-то думать не будет, он выстрелит первым. А этого допустить нельзя. Да, это главное, с этого надо начать. Это спасет им жизнь. И спасет Михаль тоже. Вернее, ее жизнь в первую очередь.

Есть ли в этом отряде мальчики? Фаня крепко задумалась. Девочке шестнадцать, но выглядит она старше. Фигурка еще угловатая, но в женском смысле вполне оформленная. Она даже не знает, есть ли у нее парень, она уезжала, когда Михаль тринадцати не было, они никогда на эти темы не говорили, Фаня считала, что рано, да и не важно, Меир вообще к этим женским глупостям относился снисходительно, по-мужски свысока. Есть ли у нее мальчик? Влюблена ли она? Целовались ли они? Она ничего не знает про свою дочь. И как говорить об этом? Впрочем, и с ней родители никогда не обсуждали такие вещи, но ведь Фаня не хочет, чтобы Михаль повторила весь ее трудный и такой тернистый путь. Почему ж оно все так сложно-то? Но теперь главное понять — у нее есть дочь. Взрослая умная девочка. А тут как в стрельбе — никаких рефлексий быть не должно, им просто надо быть рядом.

Фаня смотрела в окно на белые дома Тель-Авива, на высокий холм Яффо, где светились зеленые огни минарета. Война окончена. Во всяком случае — эта война. Теперь надо заняться прозаическими делами: разобраться с жильем, с работой, им с Михаль нужно что-то есть, во что-то одеваться, на чем-то спать. А что она умеет в этой жизни? Стрелять и печатать на машинке. Еще вести учет и контроль. Вот, пожалуй, и все. Н-да, немного. Но все решаемо, все. Надо жить.

Она зашла в спальню, посмотрела на сопящую по-детски Михаль, улыбнулась, легла на одеяло, брошенное около кровати дочери. Уже засыпая, подумала, что кроме униформы WREN — женской вспомогательной службы королевского флота Великобритании — у нее нет никакой другой одежды. Надо будет с Михаль посоветоваться, что нужно купить в первую очередь, и вообще, что сейчас носят 45-летние женщины. И кстати, сколько это теперь стоит? И заснула.

Ей снился странный сон. Снился не в первый раз, и каждый раз он ее не то, чтобы пугал, но озадачивал. Снился Тель-Авив, ее любимый город, но не тот маленький и домашний Белый город, к которому она привыкла, а другой, огромный и незнакомый. В Городе высились небоскребы, как в Нью-Йорке, впрочем, теперь одинаковые небоскребы строят по всему миру. По узким улицам мчится нескончаемый поток автомобилей, странных, непохожих на все те машины, что она видела. Затихла шумная когда-то улица Алленби. Опустела казавшаяся огромной и стильной улица Дизенгоф. Выросли огромные торговые центры, и люди теперь предпочитают прогуливаться там, а не по центральным улицам. Все изменилось. Фаня шла по бульвару, одновременно знакомому — это же бульвар Ротшильда! — и совсем, просто совсем незнакомому. Присела на скамейку перевести дух: идти почему-то было тяжело. Она никак не могла для себя понять, стал ли город лучше или хуже, но стало по-другому — это точно.

— Что, Фаня, не нравится тебе больше наш город?

Фаня обернулась посмотреть, кто это к ней обращается. В коляске с высокой спинкой сидела пожилая женщина с очень знакомым лицом. Да, вспомнила она, я же ее видела на бульваре Клиши! И ту женщину, что сидела с ней тогда в кафе, а теперь катила коляску, она тоже узнала. Надо же, прошло больше 20 лет, а они нисколько не изменились.

— Почему же, нравится! Он просто другой, непривычный.

— Мне нравился тот, куда я вернулась после войны.

— Вы были на войне? — вежливо поинтересовалась Фаня.

Ответа не было. Внезапно Фаня поняла, кто эта пожилая дама с ухоженными руками. Она рассматривала свои руки, лежащие на поручнях коляски, сухие морщинистые руки со старческой гречкой на них, руки, которые вряд ли бы смогли удержать даже тупорылого мопсика. Неужели это то, что ее ждет? Это так она будет доживать свою жизнь? Как это страшно! Ее могли схватить и расстрелять тогда, на патронном заводе. Ее могли убить петлюровцы, буденновцы, добровольцы. Ее могли казнить в Крыму вместе с Маней, могли повесить британцы, могли убить арабы в одной из бесчисленных схваток.