Третий выстрел

— А-а-а! — Маня хлопнула себя по коленке. — «Хорошая еврейская девочка»? Та, что на сундуке у меня спала? С Яшкой Блюмкиным крутила? Ты?

— Ага. Я.

— Напомни, как тебя звали?

— Тогда — Фаня.

— А сейчас, значит, Дита, — рассмеялась Маня, налила из глечика в стакан, подвинула к девушке. — Давай за встречу!

— Не, я не буду.

— Будешь! — Маня сурово на нее посмотрела. — Быстро выпила! Закусила — и вперед.

Жидкость, не успев спуститься в желудок, «попросилась» обратно. Дита усилием воли пропихнула ее внутрь, часто подышала, чтобы усмирить рвоту, отломила корочку каравая, пожевала и выплюнула. Не смогла проглотить. Ну хоть не так гадко во рту. Только очень обожгло разбитую изнутри губу, прям нестерпимо. В голове зашумело, стало вдруг лучше видно, да и цвета вокруг показались более яркими. Удивительно!

— Вот и хорошо. А теперь говори! Что там с тобой случилось, я поняла, когда баба Ганнуся тебя отмывала. А вот кто это сделал, ты нам сейчас расскажешь.

А что рассказывать? С самого начала? Тогда, в Томилино, она села на первый попавшийся поезд, билет покупать не стала, боялась, что кассир потом сможет ее опознать. Только сверилась, что поезд идет на юг. Где-то под Курском рельсы оказались разобраны непонятно кем, пришлось дальше двигаться пешком. Как тогда с Яшкой, от деревни к деревне, от сердобольных селян к угрюмым и неприветливым, а от них снова к сердобольным. Охая и причитая, деревенские бабки, оглядывая трясущуюся от холода непутевую городскую девку, нашли ей старую шерстяную юбку, грубые домотканые чулки, дырявый зипун да скатавшийся катышками пуховый платок: по ночам уже было прохладно, хотя днем еще грело. И пока на телеге ее подбрасывали от одного села до другого, можно было снять зипун, сбросить шаль на плечи, подставить лицо осеннему солнышку, да смотреть на верхушки пирамидальных тополей вдоль дороги. Украина! Родная!

Вот на эту расслабленность она и попалась. Слушала, улыбаясь, ровный стук копыт толстозадой лошадки, которой рулил такой же толстозадый хозяин, умиротворенно откинулась в телеге, жевала соломинку и представляла, как в ближайшем городе — Александровске или Екатеринославе — найдет товарищей и включится в борьбу за правое дело. Нельзя было тебе почивать на лаврах, террористка Дита, нельзя.

— А ну стій! — раздался окрик.

Она привычно накинула шаль, замотав лицо — на всякий случай.

К телеге подъехали трое верховых с винтовками за плечами.

— Хто такий? — строго спросил передний у возницы. — Документ?

— Та який документ? — нарочито придурковато осклабился крестьянин. — Я з найближчого села, Драчинці, їду до кума у Зелений Гай.

— А це хто?

— Дівка одна, попросилася підвезти.

— Ну, вважай, підвіз.[42] — Передний спешился, подошел к Дите и неожиданно резко сорвал с головы шаль. — О! Дивіться, хто тут у нас! Жидівка! Документ!

Дита вытащила свою справку, понимая, что эта филькина грамота ее не спасет. От чего не спасет, она даже думать не хотела. Но не спасет.

— «Зубарева Павлина Прохоровна, уроженка села Веселая Лопань», — прочитал пеший и заржал, обернувшись к своим конным товарищам. — Яка Павлина Прохорівна! Тут у нас Сара Абрамівна! А Лопань у нас насправді зараз буде весела![43]

Дита похолодела. Она понимала, что может произойти, но надеялась, что все обойдется. Конечно же, обойдется. Сейчас все разъяснится — и обойдется.

— Давай, селянин, — усмехнулся один из верховых — Їдь до свого кума. А жідівочку нам залиш. Ми з нею побалакаем.[44]

Пеший больно схватил Диту за волосы и резко сбросил с телеги.

— Тобі що було сказано? — крикнул он вознице. — Пішов![45]

Тот хлестнул лошадь и унесся вдаль по дороге.

«Да не, не может быть, — думала девушка. — Я ж им ничего не сделала. Просто теперь пешком придется идти до ближайшей деревни. Сейчас я им все разъясню»… В это время один из них, видимо старший, лениво ударил ее по лицу. Стало очень страшно. И больно.

— Бить не будем, — ласково сказал старший по-русски. — Если, конечно, не станешь рыпаться. А станешь рыпаться — будет очень больно. И если и дальше будешь ломаться — убьем.

И сказал он это так равнодушно, что ей стало понятно: так и сделают. Убьют и не задумаются. Дита заплакала. Как же так? Она же эсерка-боевик! Она участвовала в террористическом акте! Она часть огромной революционной армии, а эти мужики собираются сделать с ней что-то плохое, такое плохое, что об этом нельзя думать. Никак нельзя.

— Ну, и что ты ревешь? Раздевайся, давай, — сказал старший, снимая через голову портупею с шашкой и кобурой. Остальные, смеясь, стали слезать с коней. — Быстренько все сделаем, да отпустим, не бойся.

— Мужики, вы чего? — выдавила Дита, отступая назад и пытаясь понять, как можно сбежать. Да никак. Они же верхом, догонят, может и убьют, но пусть лучше убьют, чем вот так. Нет, это только так говорится, «пусть лучше убьют», не надо, совсем не надо этого. Но и того, что они сейчас хотят сделать — этого тоже не надо. Вообще ничего не надо. За что?

— Ты где тут мужиков увидела? — беззлобно спросил старший и снова без замаха шлепнул ее открытой ладонью по лицу. Второй спешившийся зашел ей за спину, схватил за ягодицы.

— Ох, крепкая! Как орех! — заржал он, отошел немного и со всей силы хлестнул Диту нагайкой. Боль обожгла, девушка даже подпрыгнула и вскрикнула.

— Да что я вам сделала?! Не надо! Пожалуйста! За что?

— Тебе. Сказано. Раздевайся. И не рыпайся. — Раздельно произнес старший. — И быстро давай.

Дита плакала и, не веря в то, что все это наяву, стала раздеваться.

— Быстрей! — Старший снова хлестнул ее по щеке. Губа внутри лопнула, потекла кровь. Дита заревела уже в голос. — И не реви! Убью!

А тот, кто стоял за спиной, снова хлестнул ее нагайкой по теперь уже обнаженным ягодицам. Дита хотела потерять сознание от боли, но к несчастью не потеряла. Ее повалили на сброшенную одежду, сухая полевая трава кололась даже через ткань. Она зажмурилась и затаила дыхание, стараясь расслабиться, чтобы поскорее все кончилось, но когда что-то жуткое, разрывая, вонзилось в нее, не выдержала и снова закричала.

Зачем они это делают? Зачем? Они же специально делают больно, только за что?! Господи, это такая боль, я уже ничего не чувствую, скорей бы кончилось, скорей бы! Да что ж он так тянет… А, нет, это уже второй… Больно! Они разорвать меня хотят что ли, они же все порвут, это же больно! Больно! Господи, еще же третий! А этот куда?! Не надо туда! Не надо! Я не выдержу! Это очень, очень больно! Все! Не могу больше! Не могу! Нет!

— Вот и все. Потом они ушли, а вы меня нашли.

Маня молча налила еще по стаканчику Дите и себе.

— Все не так страшно, девочка. Пока ты спала, баба Ганнуся тебя отмыла и от крови, и от говна, и от мужской гадости ихней. Говорит, до свадьбы заживет.

Бабка, крутившаяся возле печи, не оборачиваясь, кивнула.

— С этим разберемся. Сейчас выпей, закуси и спокойно поспи. Утром решим, что делать.

После второго, теперь уже полного стакана действительно стало казаться, что все не так страшно. Да и болело уже не так. Баба Ганнуся вынула из печи горшок с дымящейся пшенкой, щедро сдобренной пахучим маслом, поставила на стол:

— Не бійся, дівка. Наша бабська справа така, заживе як на собаці! Ще й солодко потім буде.[46]

Потом ее, уже ничего не соображающую, отнесли в другую комнату шершавые мужские руки, бережно положили на кровать. «А вдруг я забеременею от этих скотов?» — Дите стало на секунду страшно, но по-настоящему испугаться она не успела и провалилась в сон. Уж больно перина была мягкой.

За окном истошно вопил петух. Сквозь занавески светило солнышко. Если бы еще так не ныло внизу живота и не так саднили на ягодицах рубцы от нагайки, то все было бы просто отлично. Хоть голова и трещала, но это от выпивки, не от того ужаса, так что потерпим, не страшно. Остальное старательно забудем. Просто забудем. Поспали — и забыли. Ничего не было. Нечего и поминать. Дита от души зевнула, поставила босые ноги на пол, потянулась. На ней все та же серая рубаха, на полу рядом с периной — вчерашний кожух. Накинула его на себя, выглянула в горницу. Маня будто и не ложилась, сидела за столом, только вид был заспанный, похоже, тоже только что встала.