Третий выстрел

Фаня помолчала, посмотрела на меня и продолжила:

— Только фотографии нужны со счастливой физиономией, а не с этой кислой рожей. Все расходы Игаль, конечно же, берет на себя.

— Какое благородство! — не удержалась.

— Какое есть, — неожиданно зло ответил мой бывший. — Я понимаю, что тебе от меня ничего не надо, но если ты не хочешь быть нелегалкой, то это нормальный выход. Как минимум, сможешь хотя бы домой съездить.

— Что ты говоришь?! Ручку тебе поцеловать за это теперь?

— Таня, ничего ему целовать не надо. Вообще. Таким образом Игаль готов искупить свою вину.

Я обожаю эти старорежимные выражения! Все-таки она классная баба!

— Хотя он, конечно, был бы не против какого-нибудь поцелуя, — тут же съязвила Фаня. Ну вот что с ней делать? Кроме того, что она классная, она та еще стервоза!

— Он, может, и нет. А я, против, — отрезала я.

— Ну и Господь с вами. Я, Михаль и Эден будем свидетелями, что ты последние месяцы ухаживала за мной с проживанием. Думаю, этого будет вполне достаточно. Если нет — Игаль приведет эту вашу знакомую… ту, которая тебя ко мне направила.

— А Томер? — вырвалось у меня.

— Надо будет — и Томер придет и скажет, — спокойно ответила Фаня. И даже не спросила, причем тут Томер. Но все поняла. Наверняка.

— Я с ним поговорю.

Тут меня как жаром обдало. Томер будет разбираться с моей дурацкой ситуацией… хотя именно он этот вариант и предложил.

— Кто такой Томер? — спросил Игаль, когда я вышла в коридор открыть ему дверь.

— А тебе какое дело? Внук Фани.

— Почему ты о нем спросила?

Скажите, какой чувствительный! Где не надо так тупой-претупой, а тут сразу сообразил.

— Потому что. Отстань! — захлопнула дверь, повернула ключ. Все. И неожиданно стало смешно. А ведь прав был покойный Курт Кобейн! Вся эта «Санта-Барбара» пахнет совершенно подростковым духом. Детские разборки на взрослые темы. Зачем я Томера-то приплела? Спалилась перед бабкой. Теперь и вовсе неудобно. Метапелет-разлучница. Выбросить из головы. Забыть. Черт с ним, пусть этот подонок Игаль обеспечит мне легальное проживание. Пусть оплачивает адвокатов или кого там еще надо. И тогда — идет на все четыре стороны. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Как это выражение на иврит перевести, интересно? Надо будет у Фани спросить.

ГЛАВА ВТОРАЯ. МЕСТЬ АТАМАНА. УКРАИНА, 1918 — 1919

— Живая вроде! — раздался голос откуда-то издалека, глухой, как из бочки.

Фаня разлепила глаза и сразу же закрыла веки от острой рези солнечного света. Тело сначала показалось невесомым, но тут от низа живота к каждой клеточке рванулась невыносимая боль. Невыносимая настолько, что хотелось умереть, только бы она прекратилась. Все внизу горело огнем, кожу на бедрах стягивало что-то липкое и мерзкое, отвратительное настолько, что Фаня-Дита не удержалась и закричала. Закричала так, что стало больно горлу, так, что закололо в груди, но легче не стало. Нисколько. Да и крика своего она не услышала. Девушка очень боялась, что вот сейчас она очнется и вспомнит, что произошло, не хотела очнуться, не хотела вспоминать, нет, но вспоминала. Все, как это было, минута за минутой, и от этого ее затошнило. Сил встать не было, она повернула голову набок, и вонючая слизь, заливая рот и ноздри, изверглась наружу. Спазмы перехватывали дыхание, она боялась, что вот-вот захлебнется и умрет, но не могла остановиться, рвать уже стало нечем, и она только содрогалась в конвульсиях, лежа щекой в этой вонючей гадости и дергаясь от острых спазмов внизу. Нет-нет, не хочу! Не было этого! Не было! Не надо! Не вспоминай!

Чьи-то руки подхватили ее за волосы, приподняли, чужая ладонь поддержала за голову, с силой посадила.

— Дура! Нельзя лежа блевать!

Дита открыла глаза. В нее внимательно всматривался какой-то дядька с жидкой бороденкой, с ужасным запахом изо рта, то ли лук, то ли чеснок, то ли оба. Господи, какой запах, о чем я думаю?!

Высоко над дядькой высилось смутно знакомое лицо. Женское. Откуда я ее знаю? И почему она такая высокая? А, она же верхом на лошади. Какая-то женщина сидит на лошади верхом. Кто это? Что ей надо? Да все равно уже. Только, пожалуйста, не надо больше ничего со мной делать!

— Ты кто? — спросила женщина.

— Дита, — ответила она, изо рта при этом вылетели противные скользкие остатки рвоты, потекли по подбородку.

— Ты что тут делаешь, Дита? — раздался тот же женский голос.

Что я тут делаю? И тогда она все вспомнила, и от того, что вспомнила, ей стало так плохо, что Дита разрыдалась. Рыдала в голос и почему-то без слез, чему сама удивилась. Видно, вся жидкость из нее вышла. Только выла и все.

— Филипп, бери ее, разберемся. Кинь в пролетку…

В пролетке ее так растрясло, что она неожиданно уснула, не просыпаясь, даже когда колеса высоко подпрыгивали на выбоинах разбитого проселка, от тряски, которую не могли смягчить старые, давно прогнувшиеся рессоры. Сквозь сон она чувствовала, как повозка остановилась, как ее вытащили, куда-то отнесли, положили на что-то мягкое, укрыли чем-то колючим. И снова провалилась в тьму, благодаря бога за отсутствие сновидений.

Проснулась в кромешной тьме с жуткой головной болью. Все еще страшно саднило и ныло внизу. Очень хотелось пить. Она вообще не понимала, где оказалась, кто эти люди, но это было не важно, важно было, чтобы они ее не трогали. Вообще. Она больше не хочет, чтобы к ней прикасались. Никто и никогда.

Встала. Обнаружила, что на ней мужская нижняя рубашка и больше ничего. Кошмар какой-то. Все равно что голая. Попыталась найти выход. Это неожиданно оказалось легко: в соседней комнате жгли огонь, свет пробивался сквозь щель двери внизу Там вода. Наверняка. Да! Пить!

Дита заставила себя сделать несколько шагов, толкнула дверь и зажмурилась: мутный свет керосиновой лампы показался ослепительно ярким.

— О, проснулась!

За столом сидело несколько человек разного возраста и разной комплекции. На столешнице почему-то лежала армейская сабля, ремень с кобурой, и все это рядом с глиняной миской, наполненной кислой капустой и мятыми толстыми огурцами. В другой миске — несколько яиц, рядом шмат сала — после голодной Москвы это было настоящее пиршество. Она очень захотела есть, но желудок при виде таких разносолов снова зашевелился, а к горлу подступила едкая кислая гадость. Не дай бог, сейчас вырвет! А еще на столе стоял большой глечик — Дита вспомнила украинское название этого глиняного кувшина. Рядом лежал огромный каравай серого хлеба, издававшего запах, который когда-то ей очень нравился. Он и сейчас был сногсшибательным, только от него еще сильнее замутило.

— Сідай, Діта! — пожилая женщина, возившаяся у печи, показала ей на свободный край скамейки. — Поїшь. Напевно зголодніла[41]?

Девушка замотала головой. Да, она голодная, очень голодная. Но есть пока не сможет. Кусок в горло не полезет. Хоть с голоду помирай.

— Мне бы прикрыться…

— Семен, кинь ей кожух! — распорядилась смутно знакомая женщина, которая недавно сидела на лошади. Или это была не она? Какая разница. Ей теперь все равно, только прикрыться бы, стыдно, вон сколько мужчин вокруг. Один из столовавшихся вышел в сени, принес холодный овчинный тулупчик, в который Дита тут же закуталась. Вонючий и колкий. Но все равно, так лучше.

— Слышь, красавица!

Смутно знакомая взяла остро пахнущий чесноком и укропом огурец, налила в стаканчик из глечика прозрачной жидкости, шумно выдохнула и, запрокинув голову, влила в себя содержимое. Крякнула, откусила огурец, из которого на стол брызнул рассол и посыпались семечки.

— Давай, рассказывай: кто ты есть такая и что с тобой произошло. И личность твоя, не знаю почему, но мне кажется знакомой. Так что — выкладывай.

Дита вгляделась в лицо суровой командирши и вдруг поняла:

— Маня?

Женщина поперхнулась, стала всматриваться в девушку, пытаясь сообразить.

— Откуда знаешь?

— Мань, ты что? Вспомни: Одесса, зима, Молдаванка, еврейские семьи бегут от погромов… Ну?