Третий выстрел

— Меня нет! — воскликнула Дора-Фейга.

— Меня пугает, — серьезно сказала Дина-Анна.

— Чем же, позвольте полюбопытствовать? — поинтересовался Георгий, ловко пуская колечки дыма.

— Тем, что большевики после покушений начнут в ответ такие репрессии, что нам и не снилось. Поверьте мне, царская каторга покажется санаторией по сравнению с тем, что будут творить Ленин и Троцкий.

— И давно нас стал пугать эшафот? — серьезно спросил Георгий.

— Давно, — ответила Дина. — Меня — после того, как повесили моих ближайших подруг: Лиду Стуре и Лизу Лебедеву. Нашему товарищу Евстолии Рогозинниковой был 21 год, когда ее казнили. Всего 21! Катю Измайлович расстреляли в ее 23 года. Это не считая всех тех, кому сатрапы заменили смертную казнь на бессрочную каторгу. Фейга, — опять она обратилась к Доре по имени, значит, волновалась. — Сколько тебе было, когда тебя приговорили к повешению?

— Семнадцать.

— А тебе, Фаня, сейчас сколько?

— Восемнадцать исполнилось. Три месяца назад…

— Георгий, ты хочешь таких детей под удар подставлять?

— Кстати, Фанни, раз уж зашла об этом речь, а как вы относитесь к террору? — заинтересованно, словно в первый раз увидев, посмотрел на нее Георгий.

Фаня пожала плечами и важно сказала:

— Я считаю, что террор оправдан в качестве мести.

Разговоры каторжанок даром не прошли.

— Мести кому и за что?

— Тем, кто сидит в Кремле, за гибель наших товарищей. И за осуждение их на смерть.

— Фаня была подругой Блюмкина, — усмехнулась Дора.

— И Попова, — буркнула Дина.

Вот зараза! Зачем? Выходит, они все слышали? Стыдно-то как! Хотя, почему стыдно? Что опять за мещанские рассуждения! Слышали и слышали, она имеет право отдаваться тому, кому хочет, тем более, боево му товарищу. Ясно? И она, гордо вздернув подбородок, обвела взглядом сидящих за столом. Вот вам! Знайте!

— Это какой Попов? — невозмутимо спросил Георгий. — Я его знаю?

— Наверняка. Бывший начальник Боевого отряда ВЧК, левый эсер.

— А, этот… И где он сейчас?

— Там же, где и Блюмкин. Никто не знает. Скры ваютс я от большевистского правосудия, — саркастически ответила Дора.

— То есть, Фанни, вы рассматриваете возможность участия в боевой группе, если будет принято решение о начале индивидуального террора? В качестве мести. Я правильно понял?

«С чего это он решил? — удивилась Фаня. — Но, впрочем, почему бы и нет? Или я способна только рыбу чистить, да салфетки стирать?»

— Безусловно.

— Вот, Дина, тебе и ответ, — спокойно сказал Георгий. — Новое поколение точно так же готово пожертвовать собой, как и наши старшие товарищи. Так чего мы ждем? Действовать надо!

— И как действовать?

Георгий потушил папиросу, помолчал.

— В ЦК есть мнение что необходимо провести ряд терактов против большевистских главарей. Уже принято решение о начале вооруженной борьбы. В Самаре создано первое по-настоящему демократическое правительство — Комуч…

— Как-как? — удивилась Дина. — Что это за зверь?

— Комитет членов Учредительного собрания[27], единственное законное правительство России, как вы сами понимаете. После провала попытки левых эсеров — он посмотрел на Дину, та отвернулась. — справиться с большевиками в прямом противостоянии, встала необходимость идти другим путем. Скажем, вернуться к старой испытанной тактике: уничтожив верхушку, заставить остальную инертную массу отказаться от гибельного пути. Решение принято, товарищи.

— И кого же приговорили? — у Доры на щеках выступил румянец, глаза горели.

— Ленин. Троцкий. Дзержинский. Зиновьев. Урицкий. Все.

— Свердлов?

Георгий помолчал, пожевал губами и ответил:

— Нет. Свердлов нет.

— Почему?

— Не время, — коротко ответил Георгий.

Дора вскочила и стала ходить из угла в угол, видно было, как она нервничала. Дина, наоборот, впала в ступор, смотрела в одну точку, никак не реагируя на происходящее.

Наконец, Дора встала посреди комнаты и строго произнесла:

— Я готова.

Георгий повернулся к Дине:

— А ты? Как ты?

— Увольте. Выдать я, конечно же, никого не выдам, но участвовать в этом не собираюсь. Я категорически против провокации, которая развяжет большевикам руки для безумного кровавого террора. Кроме того, я решительно не понимаю, как вы собираетесь подобраться к Ульянову — с его-то паранойей и болезненной верой в конспирацию.

Дина неожиданно рассмеялась:

— Он и сидел-то всего-ничего: чуть больше года в крепости и три года в ссылке. Смешно подумать. Но напуган остался на всю жизнь. Вспомните эти его бесконечные переезды с места на место, из страны в страну, то, что он в Россию-то вернулся только тогда, когда это стало безопасно. И как сбежал после июльских событий прошлого года… Так что не знаю, не знаю, наверняка, его строго охраняют и подобраться к нему будет исключительно трудно. Да и смысла особого не вижу. Нет, не верю я в эту затею.

— Можно подумать, что до него добраться сложнее, чем до великого князя. — Дора перестала бегать, села, наконец, на стул, посмотрела на мужчину, закуривавшего новую папиросу. — Есть уже план? Исполнители?

— Не все сразу, Фейгале, — улыбнулся Георгий. — Всему свое время. Вы с Фанечкой еще подумайте, и если примете решение, что готовы, будем говорить конкретно.

— Мне думать не надо! — воскликнула Дора и посмотрела на Фаню. Та неопределенно пожала плечами:

— Наверное, я тоже готова.

А сердце заколотилось: что она творит?!

— Хорошо, — Георгий встал и подошел к двери. Обернулся.

— Через пару дней дадите окончательный ответ. Не так, с кондачка. Без горячности. И если он будет положительным, я расскажу про план. Всего наилучшего!

После его ухода Дора с Диной вновь яростно заспорили, а Фаня отправилась мыть посуду и стала пытаться понять, что же ей теперь делать? Страшно неимоверно. Но, с другой стороны, это же и есть то самое Дело, о котором столько говорили подруги-каторжанки, о котором столько времени мечталось. В конце концов, зачем она тогда сбежала от мамы и папы из Одессы? Кстати, как они там? Как малой Исайка? Что там сейчас в этом городе, прекрасном и несчастном, мучающемся под иноземной оккупацией? Впрочем, какая теперь разница. Она сбежала, чтобы бороться за счастье человечества. Ну да, ну да, чересчур «высокий штиль», но ведь именно об этом они шептались с Яшкой после любви на промерзших сеновалах и в вонючих конюшнях. Разве не тогда она выбрала свой путь? И разве большевики не предали наше общее великое дело? Неужели все, что ты смогла сделать для этого, это печатать на машинке накладные и мучительно разыскивать букву Ъ? Нет, уж если и жить — то на полную катушку. Позорно трусить и сомневаться, особенно ей, которая была подругой таких выдающихся ребят, как Яшка и Митя. Ну, хорошо, как Блюмкин и Попов. Перед тобой стоит потрясающей силы задача! Цель, с которой можно войти в историю! Навсегда! И через столетия люди будут помнить Фанни Рубинштейн, которая пожертвовала собой ради уничтожения зла. Как помнят библейскую Иегудит и Шарлотту Корде[28].

Но казнь? Ведь такое покушение — это практически верная смерть! Или тебя убьют на месте, или долгие пытки в чекистских застенках, муки, которые еще неизвестно, сможет ли она выдержать. И только затем — казнь. При царе вешали, это ужасно! Теперь они расстреливают. А что если умрешь не сразу? Если тебя только ранят, а потом станут добивать, и ты будешь смотреть в глаза тому, кто пустит тебе пулю в голову? Как это происходит? Ты сразу проваливаешься в никуда, не успев прочувствовать жуткую, смертельную боль или бесконечно долгие мгновения ждешь выстрела? Как страшно! Лучше сразу застрелиться, но сможет ли она нажать курок у виска? Или стрелять в сердце? А вдруг промахнется?

Это так ты, Фанни Хаимовна, мечтаешь о мировой славе? Ну-ну. Страшишься пыток и смерти, а вот Фейга Рой дман, которая тогда была даже младше тебя, ничего не боялась. Почему же не боялась? Наверняка, боялась! Но делала свое дело, несмотря ни на что! Потому что Дело важнее одной конкретной жизни. А Яшка, когда шел убивать Мирбаха, разве не боялся? Конечно, боялся! Трясся, поди, хоть и отчаянный. Но пошел и сделал то, что задумано. Интересно, войдет ли в историю Яков Блюмкин? Яшка с Молдаванки? Смешно…