Пропавший брат

Поручик позвонил еще раз. На пороге комнаты истуканом вырос солдат.

— Можно увести! — сказал он, кивая на Синяка.

Очки на носу рыженького запрыгали. Он, видимо, хотел что-то сказать, но только махнул рукой.

Холод побежал у Петрика по спине. Проклятый Феокритов! Проклятая калашница! Проклятые письма! Что теперь будет? Полковник наложит резолюцию и...

— Ну, Афанасьев, — сказал поручик, меняя ласковый тон на строгий, — в последний раз спрашиваю, будешь рассказывать или нет?

— Да я не Афанасьев! — чуть не плача, закричал Петрик. — Справьтесь в «Заре».

Поручик отодвинул обшлаг рукава и взглянул на часы.

— Через три минуты я тебя отправлю вслед за Синяком... А он пошел на расстрел. Решай!

В розовом тумане завертелись стены комнаты. Заплясала пачка печенья на столе. Конфеты запрыгали вокруг лимонадной бутылки. Петрик ничего не видел, кроме серебряных плеч офицера.

— Три минуты прошло. Ну?

Петрик тряхнул кудрями и гневно ответил:

— Убейте сразу, а я не виноват. Не шпион и не Афанасьев я.

Судорога злобы перекосила розовое лицо поручика, и он яростно зашипел:

— Сволочь! Я развяжу тебе язык... Ты у меня заговоришь, гадина. Змееныш!

Поручик размахнулся и ударил Петрика.

За колючей проволокой

Конвоир обнажил шашку и вывел избитого Петрика в коридор. Тяжело сжалось сердце молодого арестанта, когда, проходя по двору, он увидел в ночной синеве неба такие же большие звезды, как и в Киштовке. Петрик полной грудью вдыхал свежий воздух, стараясь идти нарочно потише, чтобы лишнюю секунду продлить пребывание на улице.

Куда его ведут? На расстрел? Или обратно в камеру?

— Направо! — командовал конвоир. — Прямо!

Часовой распахнул обитую кровельным железом дверь, и Петрик увидел знакомый полутемный коридор.

Заключенные шестой камеры проснулись, как только загремел в замке ключ.

— Ну, что? — шепотом спросил староста и потеснился на нарах, освобождая рядом с собой место.

Петрик кратко рассказал про карамели, печенье, Синяка и Афанасьева.

— На бога взять хотели! — сказал староста. — Да сорвалось!

— Дядя, что теперь со мной сделают? Убьют?

— В концлагерь отправят.

— А поручик говорил — расстреляют.

— Треплется! Жандармский прием. Все равно как и карамели. Не сказкой, так лаской, не лаской, так таской. Им на грош медный верить нельзя. Ну, да ладно. Иди на свое место. После поговорим. Давайте спать.

Петрик пробрался к параше. Он растянулся на грязном полу и положил голову на живот Феокритову. Но не успел мальчик заснуть, как загремел замок. Заключенные уставились тревожными глазами на дверь.

— С допроса все вернулись, — прошептал кто-то боязливо.

— Феокритов Мирон... На допрос! — крикнул надзиратель.

Заключенные вздохнули с облегчением: пронесло. Мирон Мироныч, дрожа, вскочил и надел пелерину.

— Зонтик-то оставьте! Дождя нет!

— И солнышко не светит!

— Да ничего, он не помешает. Я привык с ним.

Феокритов, щелкая зубами, вышел в коридор. Тяжелая дверь захлопнулась, и загремел запираемый замок.

Феокритов вернулся в камеру утром, за несколько минут до подъема. Лицо его было встревожено. Он сел на нары и вынул носовой платок.

— Ну, что вам припаял следователь? — поинтересовался староста.

Мирон Мироныч молчал. Крупные слезы горохом катились из его глаз.

— Покушение на атамана Анненкова.

После первого допроса Петрик стал ожидать, что его вызовут на вторичный. Он обдумывал, как держать себя теперь с поручиком, что говорить, но дни шли за днями, а следователь словно забыл о малолетнем шпионе. Петрик нервничал, а староста его успокаивал:

— Это неплохой признак. Возможно, запросили омскую газету, выяснили, что ты действительно не Афанасьев, и прекратили твое дело.

— Значит, меня отпустят на свободу?

— Ну, это еще бабушка надвое сказала. Во всяком случае долго держать в тюрьме не станут и при первой очистке отправят в лагерь.

Староста оказался неплохим пророком. Во время утреннего чая камеру неожиданно открыл надзиратель, и в дверях выросла коренастая фигура усатого фельдфебеля с бумажкой в руке.

— Ти-ше! Абдулин Николай, Грисюк Петр, Дранкин Василий, Нешта Макар...

Последующие слова заставили Петрика вздрогнуть:

— С вещами по городу!

— В лагерь! — шепнул сосед Петрику и кинулся собирать вещи.

Утреннее солнце слепило глаза. Синее прозрачное небо дышало осенней прохладой. Легкий ветер шумел верхушками золотистых тополей. На карнизе дома ворковали сизые голуби. С великой жадностью арестанты дышали во дворе свежим воздухом. Обессиленные после долгого заточения люди норовили опуститься на землю. Но сидеть конвойные не разрешали.

Во двор привели еще партию арестованных, потом вторую, третью. Становилось тесно. Пришел усатый фельдфебель и велел выстроиться колонной, по десять человек в ряду.

— Слушай! — крикнул фельдфебель. — Идти в ногу! Кто сделает шаг влево или вправо — конвой будет стрелять...

Солдаты дружно щелкнули затворами, поставив курки на боевой взвод, и взяли ружья наизготовку. Надзиратель распахнул широкие тюремные ворота.

— Марш!

Ряды заколыхались, и колонна тронулась в путь.

* * *

Концентрационный лагерь находился за городом. Петрик издалека увидел крыши длинных бараков, окруженных высоким деревянным забором, а когда подошел ближе, разглядел густую паутину проволочных заграждений.

Часовой не спеша отворил широкие ворота и пропустил колонну в лагерный двор. Конвоиры принялись пересчитывать арестованных. Два писаря притащили из канцелярии стол и табуретку. Унтер-офицер достал список.

Перекличка, проверка документов и передача арестованных лагерному начальству тянулась долго. Наконец начальник конвоя получил расписку и увел своих солдат. Хромоногий прапорщик вышел из канцелярии, опираясь на тросточку, и начал распределять прибывших по баракам.

Четвертый барак считался в лагере легким. Здесь помещались арестанты, имевшие срок наказания до десяти лет. В эту партию попал четырнадцатилетний заключенный Петр Грисюк, он же Григорий Афанасьев, как значилось в списках, за участие в красном шпионаже.

Ефрейтор подвел арестантов к бараку и крикнул:

— Староста! Распредели по местам!

После мрачной тюрьмы лагерная жизнь показалась Петрику даже приятной. В лагере не было решеток, не было вонючей параши. Правда, и здесь узники дрожали за свою судьбу, но из лагеря увозили на расстрел значительно реже, чем из тюрьмы.

Чтобы арестанты не ели даром казенного хлеба, их гоняли в степь сооружать высокую насыпь. Ее воздвигали два раза и два раза разрушали. Эту никому не нужную стройку придумали для того, чтобы морить тяжелым непосильным трудом.

Заключенные трудились не разгибая спины с утра до позднего вечера. Слабосильные умирали от жары и истощения, нередко с лопатой в руках. Их раздевали и закапывали тут же в песок. За медленную работу анненковцы безжалостно избивали заключенных прикладами. Невыполнившие дневного урока не получали хлеба и на другой день выходили на работу голодными и совершенно обессиленными.

Петрик два дня работал на правом берегу Иртыша, где возводился бычок для будущего железнодорожного моста, а потом мальчика перевели в степь на прокладку трассы. Здесь, во время работы, Петрик услышал от заключенных много страшных историй про Анненкова. В отряде атамана, кроме русских солдат, были батальоны китайцев, афганцев и сербов. Дисциплину в своих войсках Анненков поддерживал расстрелами. В случае необходимости китайцы расстреливали русских, афганцы — китайцев, сербы — афганцев, а русские — сербов. На этом держалась власть белого атамана.

Работать на прокладке дороги было очень тяжело, и Петрик удивился, почему заключенные не бегут из лагеря. Уйти из тюремной камеры было немыслимо, но разве можно считать серьезной преградой старый деревянный забор и колючую ржавую проволоку? Прогуливаясь в воскресный день вдоль проволочной изгороди барачного дворика, Петрик прикидывал, как легче уйти на свободу. Размышления его прервал веселый голос одного из заключенных: