Страница 6 из 98
Петрик читал письмо, чувствуя, как кружится у него голова.
Мама! Он ее любил больше всего на свете. И сейчас каждое слово письма острой иглой вонзалось ему в сердце. Лицо его мрачнело. Веселые искорки в серых глазах потухли. Закончив чтение, он понурил голову и сидел молча, уставившись в одну точку. Ему вдруг захотелось увидеть маму, и как можно скорее. Он готов был сейчас же бежать на вокзал, чтобы через три дня очутиться в Киштовке, в родном доме. Мама, конечно, накажет его... Пусть! Он виноват. Он заставил ее страдать...
А Володя не спускал пристального взгляда с брата. Он догадывался о его переживаниях. Ему самому было жаль тетю Горпину. Надо вернуться скорее в Киштовку. Но... Боря!
Губы Петрика дрогнули, и он тихо сказал:
— Поедем назад, домой...
— Поедем, — еще тише ответил Володя.
Они легли спать, но долго не могли уснуть. Апрельская белая ночь в Петрограде коротка. Еще не взошло солнце, но в комнате было совсем светло, когда Володя приподнял голову с подушки. Его брат сидел возле окна и что-то писал, низко склонившись над листом бумаги.
«Неужели Петрик пишет письмо матери? Значит, значит...»
Володя снова закрыл глаза и притворился спящим.
Он не ошибся. Это действительно было так, как он предположил. Петрик закончил письмо, сложил листок вчетверо и убрал в карман.
— Володька, вставай скорей! В Обухово опоздаем. Уже пять часов.
Лицо Петрика было спокойно. Володя понял: брат решил не отступать от намеченной цели. И он быстро стал одеваться, не задавая никаких вопросов.
Возвратив ключ соседке, ребята зашагали в город. Часа через два они добрались пешком до Николаевского вокзала и с первым пригородным поездом за двадцать минут доехали до станции Обухово.
Высокие кирпичные трубы ясно указывали, где находится Обуховский завод. К нему и направились ребята. Они шагали вдоль бесконечного забора по булыжной мостовой. Кое-где еще белел снег, но под лучами весеннего солнца он быстро таял, и в канавах журчали веселые ручейки.
В это солнечное утро Обуховский завод словно магнитом притягивал к себе людей со станции. Они шли в одиночку, парами, небольшими группами. Каждый нес на плече, на спине или просто в руках узел или корзинку. Рядом со взрослыми вприпрыжку бежали дети. Молодая женщина в черном платке несла на руках грудного ребенка. Рядом с ней шагал высокий белокурый парень в солдатской шинели. Верхом на нем сидел четырехлетний карапуз, уцепившись ручонками за мерлушковую папаху.
— Это все на Алтай едут! — сказал Петрик, стараясь разглядеть, нет ли где усатого добряка, товарища Гордиенки.
Заводские ворота были открыты настежь, и ребята вместе с толпой вошли в огромный двор. Людской поток мимо заводских корпусов завернул к огромным складам. Здесь на железнодорожном пути стояли длинные красные вагоны и шла погрузка. Из широких дверей склада прямо в открытые двери теплушки, поданной вплотную к платформе, вносили вещи уезжавших пассажиров. Чего только не взяли с собой обуховские рабочие в дальнюю дорогу! Железные кровати, кухонные столы, шкафы, этажерки, комоды, деревянные корыта, ведра, матрацы, керосинки, подушки, сундуки, корзины... Весь этот домашний скарб был еще вчера доставлен на склад и охранялся красногвардейцами.
— Старосту четвертого вагона! — вдруг раздался знакомый голос, и Петрик с Володей узнали Гордиенку.
Он стоял у открытых дверей склада с бумажкой в руке, только сейчас на нем была военная шинель и солдатская папаха, сдвинутая на затылок.
— Занимай четвертый вагон по списку! — кричал Гордиенко. — Проверь багаж...
— Идем к нему! — шепнул Петрик, дергая Володю за рукав.
Но добраться до Гордиенки было не так-то просто. Он находился на высокой платформе, к которой все время подходили вагоны. Надо было найти окольный путь, и ребята его нашли, обойдя склад.
— А мы пришли! — сказал Петрик, пробравшись к усачу. — Здравствуйте!
— Ладно, — ответил Гордиенко, сдвигая густые мохнатые брови, — сейчас не до вас. Вот управлюсь, тогда ко мне подойдете... А пока...
Он многозначительно свистнул, махнув рукой. Пришлось ребятам проделать обратный путь и вернуться на старое место.
Погрузка в вагоны шла медленно. У кого-то пропал зеленый сундук и его искали по всем теплушкам. Наконец нашли, оказалось, по ошибке погрузили не в тот вагон.
Петрик и Володя смотрели, как вносили в вагон винтовки и ящики с патронами, военные палатки. Потом погрузили сияющий лакировкой рояль. Все это было очень интересно, и если бы не надо было ехать в Белебей на розыски Бори, ребята с удовольствием поехали бы вместе с обуховскими рабочими на Алтай.
Но вот закончилась погрузка последнего, двадцать восьмого, вагона, и протяжно загудел заводской гудок. Во дворе появилась грузовая машина, украшенная кумачовыми лозунгами. Она остановилась посреди двора, и к ней сразу же хлынул народ. Петрик и Володя поспешили проникнуть в первый ряд. Это было очень разумно — иначе они ничего бы не увидели.
На крышу кабины поднялся черноволосый человек в кожаной тужурке и протянул вперед руки, требуя тишины.
— Товарищи! — закричал он громким голосом. — Петроградский Совет поручил мне передать вам, членам первого Российского общества землеробов-коммунистов, горячий привет и пожелание счастливого пути. Вы создали первую рабочую коммуну, чтобы понести свет социализма в глухие дебри Алтайской земли. Нелегкий труд предстоит вам, товарищи, на новом месте, но питерские пролетарии, совершившие Октябрьскую революцию, никогда не посрамят чести своего города!..
Митинг продолжался недолго. Снова загудел заводской гудок, и все поняли, что это Обуховский завод прощается с отъезжающими рабочими. И у всех сразу стало грустно на душе. Ребята увидели, как вдруг заплакала женщина в черном платке. Провожающие обнимали и целовали уезжавших.
— Садись в вагоны! — командовали старосты.
— А куда мы? — спросил Володя.
— Вон Гордиенко! Айда к нему!
На этот раз усач встретил ребят с улыбкой:
— Лезьте в шестой вагон. Я там еду. Да живей, сейчас тронемся.
Должно быть, Гордиенко уже предупредил кого-то о двух малолетних пассажирах: в шестом вагоне не удивились появлению Петрика и Володи. Они пристроились на кончике нижних нар и нерешительно оглядывались по сторонам. А в душе думалось: «Скорей бы тронулся поезд, тогда никто не выгонит!»
Раздался паровозный свисток, и лязгнули вагонные буфера. В открытых дверях показалась фигура Гордиенки. Медленно двинулся с места шумный состав.
— Поехали!
Провожающие махали платками, кричали вдогонку непонятные слова, бежали возле вагонов. Снова загудел заводской гудок, и снова у всех защемило сердце. Удастся ли когда-нибудь услышать его вновь? Неужели никогда? И от одной этой мысли обуховские рабочие глотали слезы. Тяжело было покидать родной, любимый завод.
— Никто нас не гнал, сами поехали! — сказал Гордиенко и стал набивать махоркой трубку.
А руки у него все-таки дрожали, и глаза были влажные. И должно быть, чтобы скрыть свою печаль от людей, он сказал грубоватым голосом:
— Ну-ка, запевай нашу, обуховскую!
Высокий женский голос первым затянул:
В Петрограде, за Невской заставой,
От аптеки версты полторы,
Собирались в обуховской школе
Коммунары Российской земли.
Собирались они не случайно,
Но объяты идеей одной,
Чтобы жить трудовою коммуной,
Вместе жить пролетарской семьей.
Весь вагон пел песню, неведомо кем написанную. Она родилась всего месяц назад в обуховской школе, где чуть ли не каждый вечер собирались рабочие коммунисты, мечтавшие поехать на Алтай, чтобы трудиться там по-братски на плодородной земле в одной артели. Эта мечта начала сбываться. И поэтому так уверенно звучали голоса поющих.