Пропавший брат

— В Усть-Каменогорск? Где же это будет?

— Семипалатинская губерния.

Петрик, чтобы не забыть, записал в книжечку и побежал домой с радостной вестью.

Володя обрадовался, но менее, чем можно было ожидать. Петрик рассказал о гадюке-писаре, о лысом поручике со шпорами, о толстобрюхом докторе. Володя старался внимательно слушать, но глаза его слипались.

— Володька! Ты спишь!

Володя вздрогнул:

— Нет, ничего. Я так. Смотреть больно.

Петрик внимательно взглянул на пылающие щеки брата.

— У тебя лицо красное! — он потрогал, точно так же, как это делала дома мама, Володин лоб. Он был горячий. — Что с тобой? — чуть не заплакал Петрик. — Да ты же болен, Володька!

Ночью Володя бредил и метался в жару. А Петрик, слушая несвязные Володины слова о Боре, в отчаянье думал: «Почему все несчастья пришли сразу? И арест Бориса Петровича, и необходимость искать новую квартиру, и Володина болезнь».

На другой день Володе сделалось хуже. Петрик не пошел в экспедицию за газетами. Он решил сходить за доктором и пошел посоветоваться с хозяйкой. Марья Егоровна выслушала его сочувственно и пришла навестить больного.

— Ой, как холодно у вас! — сказала она, зябко кутаясь в пуховый платок.

Володя лежал на койке Бориса Петровича, тихо стонал. Марья Егоровна пожалела мальчика и взяла его к себе на кухню.

В тот день вечером, когда Володя, напившись отвара малины с медом, спал на русской печке под двумя тулупами, Петрик рассказывал Марье Егоровне про свою маму, Киштовку, Борю, про длинный путь через Башкирию в Сибирь.

Марья Егоровна слушала, подливала Петрику чай, пододвигала хлеб, а по щекам у нее бежали блестящие слезинки.

Край света

В деревню Маралиху ни на телеге, ни на санях проехать невозможно. Летом сюда добирались верхом, а зимой на лыжах. У Громотухинского ущелья, в двадцати восьми верстах от деревни, стояла заимка, где маралихинцы держали телеги, сани, лыжи и запасных коней. Сюда и приехали Софроновы с Борей, здесь и оставили они кошевку с лошадьми.

— Дальше на лыжах пойдем до самой Синюхи, — сказал Геласий Боре.

Боря обрадовался. За восемь дней надоело ему сидеть в кошевке. Рад он после утомительного путешествия размять ноги. Вспомнил Боря сына часовщика Андрейку и лыжные прогулки с приятелем в Сосновку, Удельный парк, Коломяги и на Поклонную гору. Напрасно, выходит, мачеха бранила Борю, считая лыжи баловством. Вот и пригодилось умение ходить на лыжах.

На заимке переночевали, а с рассветом вышли путники в дорогу. Впереди шел старик Софронов. Чтобы легче было идти, по его следу скользил Боря, а за ним двигался Геласий.

Сгибаясь и ныряя в просветы кедровых ветвей, Боря плыл по снежному морю. Налегая на тонкую пихтовую палку, он поднимался на гребни волн. С горы Боря пускал лыжи свободно, но каждый раз исчезал в снежном облаке. Старик Софронов тогда покровительственно улыбался, а Геласий озабоченно сдвигал брови. Но Боря поднимался, стряхивал с полушубка сухой снег и смотрел на укатившуюся лыжу. На выручку ему спешил Геласий. Он доставал лыжу и говорил:

— Охотник из тебя выйдет знатный, Борюк. Вот поправлюсь, белковать будем вместе.

Геласий вырос в тайге и хорошо изучил повадки зверя. Показал он Боре у корня кедра едва заметную ямку с обтаявшими и уже застывшими краями снега.

— Это косач ночевал! — объяснял Геласий. — А потревожила его лиса. Видишь, тонкий след узором идет. Это — лисий.

И заячий след показал. Заяц — зверь глупый. И след у него бестолковый, размашистый. А вот лесная мышь прострочила на снегу тонкую строчку — такую тонкую, что Боря едва разглядел, а Геласий опытным взглядом охотника сразу приметил.

С первого же подъема на Синюху Боря увидел зубчатую стену гор, нагроможденных в большом беспорядке. Громадные утесы темнели на белом фоне снега. Тишина и безмолвие царили в горах. Чем круче становился подъем, тем чаще стали попадаться кедры. Сначала встречались они в одиночку, потом стайками, а потом пошел сплошной кедрач. Труднее стало идти между деревьями. То и дело сбивался Боря с проложенной стариком Софроновым лыжни. Едва успевал он кланяться, спасая лицо от низко нависших веток. Устал Боря, но виду не подает. Однако Геласий приметил, с каким трудом передвигает мальчуган ноги, и крикнул отцу:

— Батюшка, привал сделать надо!

Старик остановился, скинул мешок с плеч. Геласий подошел, стал сухие сучья с деревьев ломать для костра. Набрали путники в котелок снегу, вскипятили воды, закусили сухарями, отдохнули и тронулись в дальнейший путь. А вечером, когда посинели небо и снег, лыжники миновали речку Быструху и, обогнув Круглую сопку, подошли к Маралихе.

— Вот и добрались, Странник! — сказал Геласий, снимая во дворе лыжи. — Пойдем в избу к матушке.

Лицо великана светилось радостью, когда он, прыгая через ступеньку, поспешно поднимался на высокое крыльцо. Только открыл Геласий дверь, как старуха Софронова с воплем кинулась к нему на шею. Она долго плакала слезами радости на плече у сына. Потом подошел младший брат Афоня и две русоволосых, голубоглазых сестры. Они поочередно троекратно целовали Геласия.

— А это кто? — наконец заметила мать Борю, робко стоявшего у порога.

— Сиротка. В больнице лежали вместе.

— Из-за этого сироты нас господь живыми оставил! — сказал Анкудин Степаныч, входя в избу, и рассказал домашним про метель в пути.

Вечером пошли в баню. Старуха Софронова вытопила ее на славу. Боря чуть не задохнулся с непривычки, да и Геласий за уши схватился. Но Анкудин Степаныч был доволен. Он забрался на полок и принялся хлестать себя жарким, словно огонь, веником. Хлестал, хлестал, потом соскочил с полка и кинулся к дверям. Геласий распахнул их перед отцом, и ошалевший от жары старик стрелой вылетел из бани, бросился головой в заранее подготовленный снежный сугроб и потонул в нем.

Боря услышал: кто-то рычит во дворе. Это Анкудин Степаныч валялся в снегу да от наслаждения урчал по-звериному. «Замерзнет», — со страхом подумал Боря. Но могучий старик снова вбежал в баню, залез на полок и снова схватился за веник.

— Тятя всегда так парится! — пояснил Геласий.

Вымылись в бане, вернулись в избу, а там уж стол ломился от пирогов, блинов, жареной дичи и рыбы.

Так началась Борина жизнь в софроновском доме.

* * *

Боря быстро почувствовал, что в Маралихе ему будет неплохо. В доме Софроновых смотрели на него как на внука, работать почти не заставляли. Да и какая работа в деревне зимой? Разве помочь взрослым за дровами съездить в лес или за сеном? Боря в раю не бывал и не знает, похожа ли Маралиха на рай, но деревня, затерянная в глухом лесу, ему очень понравилась. В какую сторону ни взглянешь — всюду горы высятся. Когда ездили за дровами в лес, Геласий рассказывал, что снег на них не только зимой лежит, но даже и летом — такие они высоченные. А Белуха двумя сахарными головами врезалась в облака. Выше этой горы нет во всем Алтае. Пытались на нее люди забраться — и не могли. Никто туда верной дороги не знает, кроме старика Софронова. Он с детства все окрестные горы облазил и на Белуху ходил не раз. На самую макушку, правда, не мог залезть, но на седло взбирался.

— На какое седло? — спросил Боря.

— А вот между этими двумя верхушками, что в облака ушли.

Во время другой поездки Геласий рассказал Боре про основателя Маралихи, Савватия Прохоровича.

— Прадедом он мне приходится, — говорил великан. — Ему сто двадцать годов будет, а может, и побольше. Его отец полком командовал у атамана Пугачева. Слыхал про такого? Помещиков на Волге вешал.

— Нет, — сознался Боря. — Не слыхал.

— Справедливый человек, говорят, был, — продолжал Геласий и с гордостью добавил: — Во Франции про таких стариков даже не слышали. Вот в Болгарском царстве, на Дунае, — ротный фельдшер наш сказывал, — некоторые люди до ста лет живут. Простокваши много едят, потому кость у них крепкая, а кровь чистая. Не знаю, верно говорил или нет.