Пропавший брат

Когда же в далекой столице бомба революционеров прикончила жизнь царя и на престол вступил его сын Александр Третий, пчеловод Гусев снарядил обоз с подарками новому императору и сам повел его в дальнюю дорогу. Тысячу пудов меду не пожалел Федор Афанасьевич, чтобы доказать преданность престолу. Царь милостиво принял щедрый подарок и в свою очередь подарил верноподданному кержаку серебряные часы.

И Николаю Второму при восшествии на престол Гусев сделал такой же подарок медом — снова отправил тысячу пудов. И опять получил ответный дар — часы швейцарской фирмы «Павел Буре», на этот раз уже золотые.

Хорошо жил Федор Афанасьевич, люди дивились и завидовали его богатству, здоровью и дружной семье. Но незадолго до войны случилась с ним великая беда. Накликал ее жадный лесничий, охранявший царские земли на Алтае.

Приехал он однажды к Федору Афанасьевичу договор на аренду земли заключать и увидел в избе соболью шубу. Поглянулась она ему, он и попросил:

— Подари мне ее, Федор Афанасьевич!

А Гусев пожалел — собольих шкурок на нее более ста штук пошло. Сам он этих соболей лет двадцать добывал. Да и сукно было поставлено не какое-нибудь, а заморское. Вместо собольей шубы предложил Гусев лесничему лисью. Обиделся лесничий, не принял и в отместку нового договора заключать не стал. Федор Афанасьевич на дыбы. Как это так? Стал правду искать, поехал в Семипалатинск. А у лесничего везде рука. До окружного суда дело дошло. Федор Афанасьевич горячо доказывал судьям:

— Я вместе с сыновьями да внуками тайгу корчевал. Девяносто десятин под луга очистил. Земля теперь моя собственная.

А лесничий, словно дятел, долбил одно:

— Земля царская! Хочет царь — сдаст в аренду. Не хочет — не сдаст.

Судьи лесничего поддержали — против царя им идти не положено.

Другой бы отступился, а Федору Афанасьевичу обидно.

— Я царя не боюсь, — сказал он. — Царь меня знает. Я ему и родителю его мед возил. По тысяче пудов каждому. Царь меня в обиду не даст. Он мне часы золотые подарил!

Надел Гусев свою соболью шубу, царские часы на цепочке не забыл и поехал в Питер. Думал, Николай Второй примет его сразу. А царь не принял. Четыре месяца ходил Федор Афанасьевич вокруг дворца, дальше порога министры не пускали. Как быть? Возвращаться с пустыми руками старику гордость не позволяла. А тут подвернулся бывалый человек и надоумил:

— К царю попасть трудно. Надо через его родню дорогу искать.

Нашел кержак царских родственников в столице — никто не помог. Тот же бывалый человек новый совет дал:

— А ты, дедушка, поезжай к английскому королю. Он нашему царю двоюродным братом приходится. Замолвит за тебя слово — и примет тебя государь.

Рискнул кержак, поехал в Англию. Не допустили его до короля. Подался он к датской королеве — она тоже русскому царю родней приходилась. Думал, сердце женщины помягче, поможет. Куда там. В Австро-Венгрию ездил, Германию, Швецию, Италию, Сербию, Черногорию, Болгарию, Голландию. Родни у русского царя за границей было предостаточно. В десяти столицах побывал Федор Афанасьевич и приехал в одиннадцатую — в Афины, к греческой королеве. Русскому царю она приходилась троюродной теткой, родилась в России, Россию любила, тосковала по ней и, узнав, что русский старик с Алтая добивается ее увидеть, охотно согласилась принять Федора Афанасьевича.

Греческий царедворец обучил кержака правилам поведения при встрече с королевой. Она приняла Гусева во дворце, в большой светлой комнате, показавшейся Федору Афанасьевичу пустой. Кержак рассчитывал увидеть бывшую русскую великую княжну сидящей на золотом троне, в пышном парчовом одеянии, со скипетром в руке. Но перед ним стояла скромно одетая немолодая женщина, ничем не похожая на царственную особу.

Федор Афанасьевич, готовясь к визиту, собирался пасть перед королевой на колени. И упал бы, если бы сидела она на троне и не была столь буднично проста. При встрече он переменил свое намерение и только отвесил низкий-пренизкий поклон, коснувшись рукой зеркального пола.

— Ну, дедушка, рассказывай, почему ты приехал ко мне из России. Алтай так далеко отсюда...

Голос у королевы был тоже самый обыкновенный, не особенно громкий, и Федор Афанасьевич даже усомнился, тетка ли русского царя перед ним?

— Великая нужда заставила, ваше величество. Большую обиду терплю и правду ищу. В моем деле только царь помочь может. А дойти до него, как ни бьюсь, не в силах. Помоги, ваше величество, будь заступницей, заставь вечно бога молить!

И рассказал тут кержак всю историю с жадным лесничим, позарившимся на соболью шубу. Королева слушала внимательно, не сводя глаз с алтайского гостя. Он ей нравился и внешней осанкой, и пышной русской бородой, и манерой держать себя с достоинством.

— Я помогу тебе увидеть государя, — сказала она просто. — На днях я еду в Петербург и возьму тебя с собой.

Растроганный Федор Афанасьевич не выдержал и упал на колени.

— Матушка, — завопил он радостно. — Ваше величество! Прости меня, старого и глупого, если не так скажу. Позволь мне сделать тебе подарок. Шуба-то соболья у меня с собой. Не побрезгуй, возьми... От чистого сердца прошу!

— Встань, встань! — сказала королева и чуть заметно улыбнулась. — Ну зачем мне мужская шуба?

— Господи! Да ее перешить пустое дело! А соболь какой! Двадцать лет строил эту шубу...

Подарка королева не приняла, но обещание свое сдержала. Федор Афанасьевич приехал с ней в одном поезде в Петербург и через три дня был допущен в Царское Село. Царь выслушал его жалобу и велел Сенату пересмотреть дело по справедливости. Только Гусеву такое решение показалось обидным. Он в царя как в бога верил, а тот его судьбу в руки чиновников передал... И после двухлетних скитаний вернулся гордый кержак в свой медвежий угол, дав себе зарок никуда больше не ездить, а доживать век в Гусевке.

Жил он, не разделившись, с восемнадцатью сыновьями, внуков у него было семьдесят восемь, а правнуков и того больше. Дочек и внучек Федор Афанасьевич не жалел, отдавал девок замуж на сторону, в дальние деревни, а мужиков не отпускал от себя. Никто на Алтае не имел столько маралов и не собирал столько меда, как Гусев. В горных ущельях на девяти пасеках стояло больше трех тысяч колодок пчел, на десятки верст протянулись маральники, где, не чувствуя неволи, паслись огромные стада лесных красавцев оленей. Сам великий трудолюбец, Федор Афанасьевич и потомство свое воспитывал в труде. Строг был старик и лют на работу. Себя не жалел, но и у детей вытягивал последние жилы. Одного сына чуть не заколол вилами за нерадивость на пасеке, другого на всю жизнь сделал калекой: сгоряча подстрелил на охоте, вздумал поучить малость. Жена внука в речке топилась, едва откачали.

Много лет Федору Афанасьевичу: на восьмой десяток уже перевалило, но старик еще крепок и могуч. Во время сенокоса он такие высокие стога мечет, что старший сын его, пятидесятишестилетний богатырь Мефодий, едва за ним поспевает. Они похожи друг на друга, только у отца волосы белые, как снег, а у сына — чернее сажи. У Федора Афанасьевича борода широкая, лопатой, чуть не до пояса, а у Мефодия покороче и не такая пушистая.

Оба они вышли встретить приезжих гостей. Белобородый старик спустился с крыльца терема, а чернобородый появился откуда-то с стороны, как будто из-под снега вынырнул. Тут только Боря заметил, что за деревьями стояло еще несколько больших изб с высокими косыми крышами.

— По пути заехали, Федор Афанасьевич, — словно извиняясь за беспокойство, сказал Анкудин Степаныч и низко поклонился.

Гусев молча кивнул в ответ и показал сухим пальцем на крыльцо, приглашая гостей войти в дом.

Старик Софронов и Боря поднялись по ступенькам и через полутемные сени вошли в просторную светлую избу с чисто вымытыми полами. От самого потолка до широких крашеных лавок спускались пестрые, расшитые причудливыми узорами полотенца, придавая стенам избы нарядный, праздничный вид.

Анкудин Степаныч нашел глазами правый угол, уставленный потемневшими от времени иконами и медными распятиями, и широко закрестился, отвешивая низкие поясные поклоны. Боря последовал его примеру, потихоньку разглядывая деревянный подсвечник перед образами с большой толстой свечой из желтого воска.