Пропавший брат

— В каком горохе?

— А вот что Мокин прислал. Человек темный, грамоте не знает, а весточку точную дал.

И Артемий Иваныч начал считать горошины.

— Сорок шесть бойцов! — воскликнул он с удовлетворением.

— Не понимаю, — поправил Софронов серебристую бороду. — Загадки загадываешь.

— Придет время, Анкудин Степаныч, разгадаешь. И не только ты поймешь, но и сын твой поймет, и этот парнишка поймет! (Тут Избышев погладил Борю по голове). Вспомнишь мое слово!

«Горох, горох! — думал Боря, свертываясь калачиком на мягкой кошме. — Как горох может спасти?»

Бородатый Артемий Иваныч показался ему большим чудаком.

Боря встречает обуховцев

Утром жена Артемия Иваныча накормила заезжих гостей обильным завтраком, и они тронулись в дальнейший путь.

Хорошо ехать на сытых лошадях по легкому морозу, слегка пощипывающему щеки. Геласий правил лошадьми, то и дело пощелкивая языком.

Боря с любопытством оглядывается по сторонам. Никогда он не видел такого огромного леса и таких высоких гор. И чем дальше едут путники, тем выше вздымаются горы, а лес становится все гуще и гуще.

Сколько часов прошло с тех пор, как покинули Еловку, а ни одного человека не встретилось на пути. Куда делись люди? Боря спросил Геласия, тот усмехнулся:

— А откуда же тут человеку быть? Люди в деревнях живут, а в здешних местах их нету.

Когда скрылось солнце, стало темнеть, и снег сделался синим, Анкудин Степаныч приготовил на всякий случай ружье.

— И ночью поедем? — спросил Боря.

— Поедем! — ответил Геласий. — Дорога нам знакомая.

Но Анкудин Степаныч не согласился:

— Тут на брошенной заимке новосел поселился. У него заночуем.

До заимки ехали долго, а может быть, так только показалось Боре. На невысоком пригорке мелькнул желтый огонек и снова пропал за мохнатыми ветками столетнего кедра.

— С этой стороны никак не подъедешь, — сказал старик. — Кругом объехать придется. Держи вон на ту скалу.

Геласий повернул лошадей и, сделав порядочный крюк, остановил кошеву возле небольшой избушки. Он обошел ее кругом и постучал в крохотное окошко. Почти сразу же дверь открылась, и чей-то густой голос спросил:

— Кто там?

— Проезжие. Переночевать пустишь, хозяин?

— А сколько вас?

— Два с четвертью.

— Ну, заходите.

Геласий остался распрягать лошадей, а Софронов с Борей вошли в избушку.

— Вон она какая четверть! — сказал хозяин, усатый человек, разглядывая Борю. — А я думал с медовухой или с самогоном.

Боря озирался по сторонам. Какая маленькая комната! И какая в ней большая печка. На деревянной кровати сидела худощавая беловолосая женщина в ситцевой кофте и городской узкой юбке. Она вязала на спицах шерстяной чулок. Хозяин избушки тоже был одет не по-крестьянски, совсем не так, как одевался Анкудин Степанович.

— Что смотришь на меня? Не узнал? — спросил хозяин, заметив пристальный Борин взгляд.

— А я вас никогда не видел, — ответил Боря. — Как же я могу вас узнать?

— Смышленый! — усмехнулся хозяин.

Анкудин Степанович разделся, сел на лавку и молча стал разглаживать свою серебристую бороду. Хозяева тоже молчали. Только с приходом Геласия завязался разговор.

— Видать по всему, человек вы пришлый, — определил молодой кержак. — Не наш, не алтайский.

— Да, пришлый.

— Откуда?

— Из Питера.

— Из Питера? — Геласий привстал от радостного изумления. — Вот это приятно.

— А вы откуда путь держите?

— Я издалека. Еще дальше, чем Питер. Из Франции.

Тут хозяин в свою очередь изумился и спросил недоверчиво:

— Как же вы туда попали?

— Помогал французам воевать против германца. Про Бремон слышали? Крепость есть такая неприступная... Нашим солдатам брать ее пришлось.

— Про крепость Бремон ничего не знаю, а про то, что русское пушечное мясо во Францию посылали, слышал.

— Газами меня отравили там. Теперь вот домой еду.

Геласий и хозяин избы взаимно обрадовались новому знакомству. Один хотел узнать побольше про Питер, другой про Францию.

— Как тебя зовут, милый человек? — спросил молодой кержак.

— Павел Александрович, а фамилия моя Гордиенко. А тебя?

— Геласием. А батюшку моего величают Анкудином Степановичем.

— Будем знакомы! — протянул руку Гордиенко. — Феня, чайничек поставь. Людям с дороги согреться надо.

— Чайник у нас свой, — предупредил Геласий. — И посуда своя.

— Понятно! Чужую употреблять вера не дозволяет. Обмирщиться боитесь. Все знаем. Ну, подкинь дровец, Феня.

Женщина завозилась возле печки. А Геласию не терпится. Хочет он поскорее услышать про Питер, как там происходила революция.

Гордиенко стал рассказывать. Сам он на штурм Зимнего дворца ходил, всю революцию видел своими глазами и делал своими руками.

— А почему из Питера уехал?

— Так сразу не объяснишь, — уклончиво ответил Гордиенко. — Долго рассказывать...

— А у нас время есть. Послушаем.

Феня накрыла стол. Анкудин Степаныч заварил вместо чая сушеные цветы и поставил кринку с медом. Медовых пряников насыпал щедрой рукой целую горку.

— Кушайте на здоровье! — предложил старик, обращаясь к хозяевам.

За чаепитием Гордиенко рассказал про сильный голод в Петрограде, про осьмушку хлеба и про Обуховскую коммуну.

— Приехали мы на Алтай, думали здесь коммуной жить и трудится. Да, видно, зря ехали. Ничего у нас не получилось, кроме полного разорения. Землю нам, правда, дали хорошую, на Бухтарме, против Кондратьевского села... Участок большой... тысяч пятьдесят десятин будет. Но к земле еще плуг требуется и лошадь. А лошадей мы всего-навсего восемнадцать голов достали. Вручную землю пахать пришлось. Но и это шут с ним, не беда. А вот как советская власть пала в Сибири, нам и вовсе житья не стало от кулачья и казачества. Ограбили, можно сказать, до нитки. Вот и решили мы разойтись в разные стороны, по окрестным деревням. Конечно, мастеровой человек нигде не пропадет, рано или поздно опять соберемся вместе. Но обидно, что с коммуной вышла такая заминка.

Софронов не вмешивался в разговор сына с Гордиенко, держался настороже, а когда тот заговорил про коммуну, старик и вовсе надулся индюком.

— Слух до нас дошел, что в вашей коммунии мужики на бабах землю пахали, — сказал он. — Верно это, или зря болтают?

Гордиенко усмехнулся и повернулся к жене:

— Феня, объясни людям, как на самом деле было.

— А чего тут объяснять. Мужики на нас не пахали, а было такое дело, что женщины один раз попробовали вместо лошади плуг тащить. Только баба не кобыла, силы в ней такой нет. Плюнули да лопатами стали землю рыхлить...

— А вот тоже, — продолжал Анкудин Степаныч. — Один приезжал, божился, что сам видел, как вы заместо проса пшено сеяли.

— Придумают же люди! — покачал головой Геласий и засмеялся. — Вместо проса пшено сеяли!

— Известно, язык без костей! — сердито сказала Феня.

— Много глупостей про нашу коммуну сочиняли, — с грустью в голосе заговорил Гордиенко. — Надо было врагам дело Ленина опорочить, вот и брехали кто во что горазд.

— А Ленин за коммунию? — спросил Софронов.

— Всей душой. Для того он и советскую власть установил.

— А нешто советской власти без коммунии быть не может?

— Никак. Это все одно, как муж и жена.

— Жалко! — глубокие морщины собрались у старика гармошкой на лбу. — Советская власть еще туда-сюда, а коммуния нам ни к чему.

Наступило неловкое молчание. Слышно было, как Геласий прихлебывал с блюдечка чай. Боря поглядел на Гордиенко и тихо спросил:

— А вы, дядя, видели живого Ленина?

— Видел.

— А я даже на картинке не видел! — с сожалением сказал Боря. — Он очень большой?

— Он великий! — ответил Гордиенко, и глаза у него засветились. — Ленин — самый великий человек в мире!

— И сильный?

— Да, — задумчиво произнес Гордиенко. — Нет таких цепей, которых он не смог бы разорвать!