Ротмистр Гордеев

— Вашбродь, — отзывается вдруг Махнёв, внешне неприметный, но надёжный как кремень солдат, — дозвольте мне тут остаться с пулемётом, япошку задержать. А вы, дай Бог, уйдёте.

— Уверен?

— Всё равно от смерти не убежишь, — разводит руками тот. — Мне что — я пожил. А тут есть меня помоложе. Пущай живут, японца лупят. Ежели что, отпишите моим в деревню…

— Обязательно отпишу, — говорю я, чувствуя, как что-то переворачивается в душе.

Этот простой русский мужик сейчас совершает подвиг: ценой собственной жизни даёт шанс другим.

— Дай я тебя обниму!

Прижимаю бойца к себе, чувствую его пропитанное табаком дыхание.

— Прощай! Не держи зла.

Он кивает.

Подходят остальные солдаты, обнимаются с ним, прощаются, как и я. У многих в глазах слёзы.

Отзываю Савельича с левого фланга, приказываю отдать Махнёву все патроны от «гочкиса» и начинаю отход.

Перед тем, как остатки разведотряда скрываются, бросаю последний взгляд на бойца.

Тот спокойно и даже деловито открывает по японцам огонь, чтобы прижать их к земле.

Даю себе обещание хоть как-то после войны (если, конечно, выживу) помочь его родным. Может, съезжу и навещу. А письмо напишу сразу, как только (гоню от себя проклятое «если») вернусь на базу.

Нас стало меньше, это гнетёт. Сначала Акиньшин, теперь Махнёв. Он пока держится, но в том-то и дело, что пока.

Через четверть часа пулемётная очередь обрывается на высокой ноте.

Бойцы снимают фуражки и осеняют себя размашистыми крестами. Крещусь и я.

Прикидываю сколько осталось до линии фронта. Вроде не так уж и далеко. С одним пулемётом идётся быстрее, к тому же без патронов к нему.

О привалах не думаю, каждая секунда отдыха на руку неприятелю. Вряд ли он оставил попытки догнать нас. Уж больно чувствительно щёлкнули мы его по носу.

Амулет!

Заставляю бойцов спрятаться так, чтобы не было видно с воздуха.

Очередной крылатый демон проносится над нами и, никого не заметив, забирает вправо.

Поднимаемся, чтобы продолжить путь. Всё-таки «лохматки» — полезная вещь, помогает слиться с окрестностью, иначе бы тварь запалила нас на раз-два.

Спускаемся с сопок на равнину — самый опасный участок пути.

До спасительных зарослей гаоляна километра полтора, пока не доберёмся до него — открыты для всех.

В спину дул холодный ветер, словно подговаривая ускорить шаг а то и вовсе побежать, но я замешкался. Привычка осторожничать давала знать о себе.

Дорогу к гаоляну перегородила выехавшая из проторённой дороги полусотня японских кавалеристов.

— Мать честная! — ответил за всех мой ординарец.

Всадники заметили на нас, перешли в галоп, засверкали клинки.

Я приказал открыть по ним огонь.

Дружный залп из десятка винтовок сбросил из седла нескольких кавалеристов и заставил полусотню повернуть назад. С наскока взять нас у них не получилось.

Но и нам от этого было не так уж много толку: путь к нашим оказался отрезан, надо искать другую дорогу, а позади всё ещё двигалась преследующая нас пехота.

— Отступаем, — принял решение я.

Придётся снова отойти к сопкам. Идти в атаку на засевших кавалеристов — чистой воды самоубийство, нас перещёлкают как семечки.

В подтверждение моих мыслей из гаоляна зажужжали пули: это конники спешились и стали по нам стрелять.

Стоявший возле меня солдат взмахнул руками и повалился. Минус ещё один, с сожалением понял я, но всё-таки приказал проверить.

— Как он?

Кузьма печально склонил голову.

— Преставился, упокой Господь его душу.

Огрызаясь, мы стали пятиться к сопкам.

Вылезать из зарослей японцы не спешили: боялись или осторожничали. Изредка постреливали, но, к счастью для нас, мимо.

— Что делать, вашбродь? — спросил Лукашин-старший.

Вопрос, конечно, интересный. Прямо пойдёшь — конец найдёшь, назад пойдёшь — такая же загогулина. В общем, придётся петлять, только это не так уж и просто, когда на тебя наседают сразу с нескольких сторон.

Однако, когда ты командир нужно делать морду кирпичом и изображать абсолютную уверенность.

— Пойдём вдоль сопок. Не отстаём, братцы!

Опасность сблизила меня с солдатами, они чувствовали это и тянулись ко мне, не взирая на, не взирая на чины. Тот же Лукашин-старший успел понюхать пороха не меньше моего.

Все устали как собаки, но желание выжить и прорваться к своим помогало выдержать интенсивный темп ходьбы.

Где-то позади нас послышалась оглушительная пальба. Я не сдержал улыбки.

— Френдлифайер.

— Что, вашбродь? — не понял шагавший рядом Скоробут.

— Дружеский огонь. Похоже, наши преследователи столкнулись с кавалеристами и, не разобравшись, стали стрелять друг в друга.

— Ну, хай тогда укокошат сами себя! — усмехнулся Кузьма.

— Это вряд ли, однако, кого-то да зацепит.

Перестрелка длилась несколько минут, затем наступила тишина.

Ох, представляю, как сейчас лаются их офицеры и какой потом будет разбор полётов. А нам на руку любая задержка в стане противника.

Неразбериха среди японцев продлилась достаточно долго, чтобы дать нам шанс уйти вперёд. То карабкаясь по скалистым сопкам, то осторожно спускаясь с риском сорваться в любую секунду и, если не убиться, так серьёзно покалечиться (а любая травма существенно бы снизила скорость), мы всё-таки смогли отмахать километров десять в относительном спокойствии и, наконец, вышли к небольшой долине, большую часть которой занимало озеро, заполненное мутно-жёлтой водой.

На берегах рос камыш, вернее, то, что мы привыкли называть камышом, а на самом деле — это совсем другое растение.

Солдаты тяжело дышали и уже начали спотыкаться — шутка ли столько отмахать на своих двоих! Тут даже лошадь протянет ноги.

— Привал, — объявил я. — Лукашин-младший, за часового.

Оборотень покладисто кивнул. Он легче нас переносил тягости похода, даже сейчас легко и как-то грациозно пёр на себе пулемёт. Другой на его месте давно бы высунул язык на плечо.

Я дал себе мысленный зарок отдохнуть минут пятнадцать, а потом снова всех поднять и двигаться дальше. Засиживаться было нельзя. Японцы — не роботы, тоже устают, но чем дальше от них, тем спокойней на душе.

Один из бойцов по фамилии Бузыкин вдруг поднялся и, пошатываясь, направился к озеру.

— Бузыкин, ты куда? — недовольно окликнул его я.

— Щас, вашбродь, я только водичкой холодной умоюсь, — обернулся тот.

— Хорошо, — кивнул я. — Только не вздумай пить!

— Да я ж понимаю. Не беспокойтесь, вашбродь!

Он подошёл берегу, присел на корточки и… Вода возле него пошла волнами, будто кто-то бросил туда огромный кирпич.

— Бузыкин! — закричал я, но было поздно.