Год Крысы

Я увидел, как напряглась его шея. Он ждал моего удара и мог с легкостью защищаться одной рукой, а другой отправить на пол. Как отказаться от последнего, единственного родного в жизни? Тогда я решил не будить дьявола в наших сердцах, а попросту взял и направился к выходу.

– Федя, ты уходишь? – спросил меня брат.

– Д-да, – закрывая лицо курткой, ответил я. Нельзя брату видеть меня таким, никогда. Старший, первенец – пример для подражания. Тот самый, блин, что справился со своим уродством, готовый в любой момент помочь младшему, протянуть тому руку, показать на растяжки, ямы и выбоины. А что размазня на эмоциях может, кроме того, как сопли жевать и разбрасываться ими?

У порога родного дома меня настигла мать и протянула пачку денег. Отца не было видно. Он остался на кухне страдать. В этом мы были с ним похожи.

– Ты же за этим пришел, я знаю, – сказала она и поцеловала в лоб на прощание. – Не трать все сразу только, пожалуйста. И задумайся ты уже о будущем!

– Конечно, – я вытер глаза и вышел на улицу, сквозь знакомый с детства подъезд, где на втором этаже жили партийные функционеры, на четвертом – главврач в детской поликлинике, на пятом – бывший полковник ФСБ, на девятом – моя учительница по физкультуре и ее многочисленные друзья-собутыльники. Солнце давно село, разрядилось, и только фонари выводили меня из мрака. Тяжело было дышать, дергались губы и веки, но не мог же я на людях отдаться чувствам. Неслись машины скорой помощи к скорой смерти, компании молодые, веселые, бились об меня локтями, но в драку не лезли – было им не до этого. Электричка вскоре приехала пустая. И никто не помешал мне расплакаться самыми честными слезами, что на вкус как святая вода. В них не найти ни солинки, потому что не от горя они, не сладости, ведь не свершилась месть. Открылась прямая в голове, ведущая к выводу: ступи туда – получи кнутом по ребрам. Я признаюсь себе – я люблю своего отца, и мне бесконечно тяжело осознавать то, что достался ему сын безумный, слабый, больной, ни на что не пригодный. Неспособный хотя бы улыбнуться – что может большего пожелать отец?

Иногда хочется, чтобы не было либо меня, либо близких людей. Не могу, оборачивая голову видеть, как они волнуются и беспокоятся за меня. Еще пару сантиметров, и я бы свернул шею – и все проблемы решены. Минус один намного проще, чем минус несколько. Задаюсь справедливым вопросом – почему? Что меня в них не устраивает? Все в порядке, все хорошо с ними. Со мной что-то нехорошее. Не могу я видеть, как они за меня переживают, ведь это значит, что я делаю что-то не так, веду себя иначе, беспокойно. А почему веду себя так? Потому что не знаю, как стóит. Потому что думаю, что из рук моих все выходит плохо. Что пока существую я – существует волнение в их душах, и оно сжимается, делает им больно. Как так жить? Что делать? Нет более того пути, ясного и понятного, по которому надо шагать ровно и уворачиваться от веток, делая на ходу выводы. Все деревья спилены, и за ними я вижу плачущие лица, которые, как и я, не умеют выражать свою любовь.

4.

Утро никогда не было таким радостным. Я открыл глаза и увидел знакомый потолок. Раскинув руки, словно на кресте, я вспомнил, что Лера давно ушла на работу, а я сам – безработный. Утро никогда не было таким прекрасным. Хоть и ненавистное солнце прорывалось сквозь старые занавески, мной двигало желание жить. Наслаждаться всеми плюсами и минусами того, что было даровано матерью полоумной и отцом неизвестным. Как себя можно было вообще сдерживать?! Я и не стал. Скинул с себя одеяло, бросился из кровати, как из могилы. Так сильно хотелось жить.

И маленькая спальня старой двушки стала огромной, а ведь только вчера она сжимала, заставляла соки энергии вытекать в никуда. По необъяснимой причине мне захотелось поотжиматься, прочувствовать свое тело. Убедиться, что оно живое, а если нет – дать ему понять, что сон закончился. Навсегда. Из-за убитой за годы курения дыхалки надолго меня не хватило, но те пять раз, что я гордо отрывал грудь от пола, разбудили во мне зверя. Ненавистное зеркало, почему я тебя вчера ненавидел? Да, ты держишь в себе мое отражение, но почему именно сегодня оно не может заставить меня отвернуться? Оно неидеально, может, и уродливо – обвисает грудь, надут живот, при этом виднеются кости в подмышках, и нет следа былых мускулов на руках… Привидение, живущее в стекле, оно пугало прохожих, а иногда и родных. Все равно! Оно носит мою бессмертную душу, единственный самый ценный сосуд, а значит – оно не может быть не прекрасным.

На кухне ничто не могло меня расстроить! Ни немытая посуда, ни пустой холодильник. Надо – схожу куплю продукты сам. Встречусь лицом к лицу с ненавистной продавщицей, будто специально выращенной женщиной, чей смысл жизни сидеть за прилавком. Улыбнусь ей, чтобы она еще сильнее разозлилась! Не буду лениться как раньше. Сегодня тело и душа желают быть сытыми. Сначала тело – ведь оно держит меня – потом душа, ведь она есть я. Приготовил себе яичницу с российским сыром и каждый кусочек на вкус был идеальным. Ничего не подгорело, желток растекся, чтобы я мог собрать его мякишем.

Насытив желудок, а с ним и тело целиком, мне захотелось творить. Я быстро оделся, взял пачку сигарет и вышел из дома. Двор выглядел, как грязевая пустыня с разбитыми заборами и ржавой детской площадкой посредине. Утонул корабль детства, чтобы могла начаться взрослая жизнь. Дети не расстраивались, да и я тоже. Они сидели в песочнице и кидали в друг друга бутылки, потому что пластмассовые лопатки треснули, а ведерки кто-то продырявил ножиком. Умора! Прыгнул в трамвай, забитый людьми, нашел себе укромное место между богатырем Алешей и бабкой при смерти. От Алеши пахло трудом, а от бабки старостью. Чем еще могут Алеши и бабки пахнуть? Пятнадцать с лишним остановок, совсем другой жилой массив. Оглядевшись по сторонам, не увидев взглядов лишних, я спустился в подвал барака.

В нем всегда сыро и темно. Моя лаборатория, собственная кухня, где шеф-повар один, а ингредиенты – яды и препараты. Минут десять ушло на подключение сэмплеров и синтезаторов. Микрофоны заводились, но так даже лучше – естественный перегруз! Закурил, дым не режет больше бесчувственные глаза. Закончив коммутацию, я стал перебирать старые демки. Удивительно, но как много среди них оказалось хороших и качественных! Почему забраковал их – не помню, хорошо, что не удалил. Оставалось внести последние правки. Где-то трубу сделать громче, где-то ее убрать. Струнных побольше, баса не хватает. Обработать писк мыши, запитчить голос дворовых детей, чтобы страшно было! Переслушал – другое дело, готово! Руки зачесались от радости, аж кровь сквозь царапины полила. Необходимо было дать кому-нибудь это послушать, хоть разбейся. Я достал мобильник и набрал Вите:

– Да, алло, – сонно ответил Витя.

– Витя, привет. Это Женя.

– Какой Женя?

– Алеев, блин.

– Шучу, у меня записан твой номер, Женя.

– Шутник, блять.

– Я не ждал твоего звонка, если честно.

– Почему? – я задал дебильный вопрос.

– Потому что в последний раз ты послал меня нахуй, сказал, чтобы я и вся остальная творческая интеллигенция горела в аду, – он хохотал, вспоминая прошлые обиды, – что мы, мол, недостойны даже близко с тобой находиться.

– Было такое, да, – я закурил, тяжелый дым опустился в легкие. – Но слушай, я сейчас закончил несколько композиций. Им место в театре.

– Женя, я с тобой дел больше не имею. Последний скандал – это, блин, мне личная пощечина. Я никогда не уговорю коллег даже бегло послушать.

– А сам послушаешь? – я забежал обратно в подвал и поднес телефон к мониторам. – Вот, зацени.

– Женя, отвали, – донеслись последние слова, но они незаметно исчезли в громе музыки. Вряд ли Витя поймет, что песня посвящена кротам, что сидят в норе и никогда из нее не вылезают; что один из них увидел во тьме свет и пополз наружу, где обжег глаза, как и его отец. Ладно, не согласится – сам сделаю.