Год Крысы

Я спорить не стал. Советская власть – это в первую очередь люди, насаждающие и принимающие. Те и те не без греха, как-никак люди. Отец поставил мне кружку чая и сел напротив. Кирилл сразу убежал к себе, видимо, со мной ему было скучно. Отец долго рассматривал меня и улыбался. Когда я пришел, на нем не было лица, он отстранился от всего внешнего, пытаясь уйти и от внутреннего. Но вмиг все наладилось, стоило мне перейти порог квартиры. Грелась душа отца в присутствии первенца. Он стал закидывать меня вопросами о жизни, пытался как-то помочь; объяснить, что семья всегда придет на помощь и не нужно бояться быть раздавленным перед ними. Стоило мне повторить про себя эти заветные слова: «Я люблю тебя», как на глаза наворачивались слезы.

– А ты не хочешь работу сменить? – спросил отец. – Плохо она на тебя влияет. Ты постоянно злишься, грустишь, в депрессии свои впадаешь. Мать твоя тоже на работу вышла, и жить стало сложно.

– Жить-то на что?

– А у тебя сейчас денег много? – улыбнулся отец. – К моим сослуживцам можно попробовать устроиться. Работа не сахар, конечно, но зато платят много; креативничать не нужно, достаточно сухо.

– Да нет, пап. Я же от этого и шел, чтобы обратно не возвращаться.

– Взрослеть иногда надо. Тебе двадцать шесть лет, что будет через десять? Не знаешь, и я не знаю. С такой почвой под ногами… Не почва, а песок.

– Не начинай, – отмахнулся я.

Открылась дверь на кухню. Вошла мать. Она схуднула, не улыбалась. Устала. Мама бросила пакеты на пол и достала из холодильника миску с рисом и курицей.

– Привет, мама, – сказал я.

– Какие люди в Голливуде! – в голосе сидел сарказм. – Молодец, что пришел. Кушать будешь?

– Нет, спасибо. Я не голоден.

– Полицейские не останавливают? – мать нетерпеливо резала помидоры.

– Нет, я и не бегу.

– К нам пару раз приходили, между прочим. Скоро на допрос вызовут. Отец по ночам кричит, злится. Палки в колеса ставишь ему.

– Ну, уходили же? – я пытался развлекаться. Отцу же от этих разговоров становилось только хуже. Несколько месяцев назад моя мать светилась счастьем, была тем единственным лучиком позитива в омуте выгоревших трудоголиков и вечно-негативных индивидов. Она никогда не любила других людей, кроме своей семьи, оттого и жизнь приносила только удовольствие. Однако ей пришлось выйти на работу после того, как отца отправили в бессрочный отпуск из-за того, что признали свидетелем по делу о госизмене. Работала два на два, получала жалкие гроши и постоянно приходилось общаться с ненавистными людьми. На протяжении двадцати минут она в самых ярких красках описывала, кто в коллективе крыса, кто мразь, а кто тупая шалава.

– Я тоже устал, мама.

– А ты-то чего? Сам выбрал же, чем заниматься. Говорил, как тебе это нравится до рассвета крутиться с пьяницами и наркоманами. Нельзя с ними водиться, они же овощи, а не люди. Кольнулся, и все, навсегда такой.

– Тебе тоже нравится твоя работа?

– Блин, конечно! – иронизировала мать.

– Федя, тебе бы стоит с этим завязать. Посмотри на себя со стороны. Если ты не можешь, кто еще кроме нас на это способен? У тебя девушка появилась? Нет? Тогда кто тебе еще скажет, кроме семьи тебя любящей, когда ты начинаешь вести себя иначе? Я тебя сколько не видел, и сейчас передо мной человек, уставший от всего на свете. Жить надо так, чтобы жить, и не жалеть о том, что ты родился.

– А твоя работа тебе нравилась? – уколол я отца в больное место. – Твои коллеги тебе пишут?

Отец опустил глаза в стол и замолчал. Так мы сидели достаточно долго, успел трижды вскипеть на плите чайник. И в груди моей будоражилось что-то, пыталось вырваться наружу. Разум умолял остановиться, замолчали – и прекрасно. Только давление в груди становилось сильнее, где-то в кишках закололо. Мне было необходимо выложить все, что так долго копилось в голове, обиды и злобу, иначе это никогда не пройдет.

– Ты мой сын, – продолжил отец, – и я люблю тебя. Мне тяжело смотреть на тебя. Твои достижения – это больше наши достижения, потому что многие из них ты сделал для нас. Я хочу понять тебя, мой сын.

– Я понимаю, папа, – отвечал я.

– Тебе плохо, ты хандришь, впадаешь в меланхолию, и мы туда же, а потом и Кирилл, потому что, не понимая происходящего, мы начинаем срываться на нем. Да, мы несовершенны. Да, мы совершили ошибку или две, если не больше. Но ты не можешь всю жизнь держать на нас обиду.

– Но я сам не понимаю, почему, – трясся мой голос.

– Конечно, и мы не понимаем.

– И нам всем становиться хуже с каждым днем.

– Ты рассказывай нам, пиши. Мы – твоя семья, и мы тебя поддержим, каким бы разбитым ты ни был, чтобы ты ни натворил. Твой выбор – это и наш выбор, нравится он нам или нет.

– Тогда почему ты заставил меня расстаться с Оксаной?! – закричал я.

– Ты сам так решил, – парировал отец.

– Нет, блин, ты поставил меня перед фактом. Сказал – видеть тебя не хочу…

– Сынок, она больная! – отец пытался докричаться до меня. – Ты каждую неделю приходил сюда и по час-два говорил, как тебе тяжело и как ты волнуешься за нее.

– Но ты сейчас именно этого и просишь – делиться с тобой. Что поменялось? Ничего. А с ней мне было хорошо, мы понимали друг друга. Спокойствие наступило.

– Ага, сейчас, – чавкала мать. – Ты себе места найти не мог, когда у нее депрессия началась.

– Теперь депрессия у меня, так лучше? – ответил я ей.

– Это юношеский максимализм, – устало добавила она.

– Сынок, я люблю тебя, – продолжил отец читать свою мантру, – и желаю тебе только добра. И тогда, и сейчас. Да, я мог быть груб, виноват…

– Груб он был, – я прятался от его бурящего голову взгляда.

– … но никто тебя не заставлял, – закончил предложение отец.

– Ты не понимаешь, – вякал я.

– Потому что ты со мной не разговариваешь!

– Да я тебе простить такого не могу. Нет бы просто дать мне возможность выбирать самому, возможность ошибаться. Ты любишь, да, может быть, но недаром везде постоянно добавляют: «Отпусти». Ты не должен жить за меня, ты можешь меня просто научить. Дай мне право разбивать голову об стену, царапать коленки и руки, – разошелся я, срывая глотку, дрожащую от волнения, – совершать проступки, нарушать закон и… Много чего.

– Напридумывал эту ахинею! – не соглашался отец.

– Я тебе говорю, как есть, а тебе это не нравится. Я не хочу, чтобы тебе было плохо, потому – я скрываю и вру. Наша семейность построена на этих забитых до костей китах. Доволен?

– Да, но… – отец задумался. – Ты драматизируешь.

– Ты прессовал меня, заставил развестись, блин, с собственной женой! Скажи это! – я более не сдерживал себя; эмоции вышли за пределы нервов, поработили все тело целиком. Хотелось метаться от стены к стене.

– Ты с ума сошел? – недоумевал отец.

– Даже сейчас. Просто признайся и скажи: «Я хотел, чтобы ты жил так, как я и твоя мать, хотим, чтобы ты жил нормально. Но мы не смогли научить тебя делать выбор самому, потому что ты плох. Ты слаб. Ты ничего не можешь сделать, вечно недовольный, ничего не хочешь…», – требовал я, стуча руками об стол и пугая кошек вокруг нас. Мать сжала в руках вилку. Отец залился краской и с минуты на минуту собирался заткнуть меня. Нам обоим было тяжело обсуждать это – наши связанные навсегда жизни – раз за разом. Когда ему было восемнадцать, мать показала мне свет. Мы росли с ним вместе, он стал мужчиной, я стал его сыном. И мы не могли не любить друг друга, что бы ни происходило. Такова она – связь кровная. Кто из нас двоих виноват, у кого основание было доброе, а у кого эгоистичное… Шрамы и травмы на психике остаются у обоих, но мы не прекращали друг другу причинять боль.

– Ты придурок! Ребенок! Тебе лет сколько? Ты мыслишь как твой брат! Никто от тебя ничего не требовал.

– Дай ты мне двойку получить в школе – и ничего бы не случилось! Теперь мне только двушка светит.

– Ты чертова обиженка! Хватит меня винить во всех грехах, я, по-твоему, такого не переживал? Что, у меня все хорошо было?!