Страница 7 из 12
К своей второй жене, Прасковье Ивановне, он, по собственному признанию, питал чувства благодарного клиента, отождествляя ее с комбинатом бытового обслуживания. Правда, благодарностей жене он за неимением книги отзывов не писал. Но и не жаловался на нее. Тем более что Прасковья Ивановна воспитывала с малых лет его сына от первого брака.
И захотелось Андрею Петровичу перенести совместное проживание в новые стены. Стал он собирать деньги на сберкнижку для строительства рядом со старым домовладением нового. Но замечает, что деньги собираются с большим скрипом и повинна в том жена, Прасковья Ивановна. Не оказалось у нее таланта к экономной жизни, способности к накопительству. Только фундамент и удалось поставить. А также приобрести кое-какие материалы.
«Трудно жить с человеком твердолобым, если он не хочет поставить свой характер в одну колею жизни», — письменно заявил Андрей Петрович и подал на развод.
Их развели, и Грущенко приступил к совместному ведению хозяйства на жилплощади третьей жены. Сын Вася осудил поступок отца и остался с Прасковьей Ивановной, которую любит и почитает, как мать.
С третьей женой Грущенко повезло: ее характер сразу же попал в желаемую для Андрея Петровича колею жизни. Двигаясь этой колеей, они быстренько скопили три тысячи рублей. Но к этому времени барак, в котором чета проживала, снесли, и они переехали в новую квартиру. И хотя надобность в строительстве дома отпала, сколачивание капитальца продолжалось. Ибо сумма на сберкнижке уже символизировала для Андрея Петровича состояние любви. Больше денег — крепче любовь.
А между тем деньги, вложенные в предыдущий брак, прозябали в движимом и недвижимом имуществе, подвергаемом воздействию времен’!. Пока не поздно, Андрей Петрович решил перекачать их на сберкнижку.
В исковом заявлении, назвав свою бывшую супругу ответчицей, он привел длинный список совместно нажитого: телевизор, ковер, набор нержавеющих вилок, ножей и ложек, подушки пуховые, кастрюли, ведра алюминиевые, одеяла ватное и шерстяное, термос с двумя колбами, насосы и опрыскиватель со шлангами и др.
В судебное заседание он, выказав незаурядную память, дополнил: сатина — 6 м, ситца красного — 5,5 м, ситца голубого — 6 м, шотландки — 2 м, декоративной ткани — 2,5 м, полотенца — 3.
Отсудил-таки часть движимого: ковер, ведро, насосы со шлангами. Ткани ни одного метра не вернул. Выдернуть подушку из-под головы ответчицы также не удалось.
Лишил ее сна вторым иском. На недвижимое и стройматериалы. К иску приложил смету на 15 листах («Взыскать половину из 25 рублей, мною затраченных на подготовку и составление сметы»). В смете подведена база под каждую копейку. Стоимость курятника, например, складывается из восьми пунктов, уборной — из девяти. И, конечно, райсуд с большой точностью определил долю истца и вынес решение: взыскать с ответчицы около тысячи рублей.
А как же вы думали — суд учитывает только денежные документы. А что, спрашивается, может представить суду ответчица? Смету своих нелегких домашних хлопот? Или квитанцию о том, что она заменила мать сыну истца? Но все это делалось по любви и по зову сердца. А это, извините, к делу не подошьешь. И где, скажите, взять такую шкалу, чтобы перевести моральные потери в материальные?
Такой шкалы не существует.
Потому-то на сберкнижке Андрея Петровича Грущенко скоро воссоединятся суммы, нажитые в процессе совместного ведения двух хозяйств с двумя супругами.
Юридически бессильные, мы можем только внести с профилактической целью проект неоновой рекламы:
«Граждане! Во избежание морального уродства храните в сберкассах только деньги! Любовь храните в сердце!»
Но воздействует ли этот призыв на Андрея Петровича Грущенко? Ведь если приложить ухо к его груди, услышишь только один звук — шелест сберегательной книжки…
Выше не сиганешь
Я медленно бреду по привокзальной площади, впитываю первые впечатления и вдруг слышу за спиной сигнал. Оборачиваюсь, ко мне подруливает автомобиль.
— Куда ехать? — левацким полушепотом спрашивает шофер.
— Заводская улица. А что?
— Три рубля, — шепчет шофер. — Руб за скорость, руб за риск, руб за одиночество.
— Какое одиночество?
— Которое вы не обнаружите в трамвае номер пятнадцать. Если обнаружите трамвай. Садитесь.
— С удовольствием бы, — говорю я, — но у меня принципы. Не перевариваю вашего брата-«левака» органически.
И я независимо следую к трамвайной остановке.
Вскоре я набредаю на остановку и в ожидании «пятнашки» пританцовываю от мороза. Со мной танцуют скопившиеся здесь граждане. Минут через двадцать хореография прекращается и начинается осада подножек. Еще через секунду подножки оказываются полностью укомплектованными. Я остаюсь «за бортом».
Одна надежда — такси. Но такси, оценивающе окидывая меня зеленым глазком, проносятся мимо. Наверное, им не по пути.
Мороз, как известно, имеет свойство крепчать. А человек тянется к теплу, к отзывчивости. Ну, а отзывчивость стоит три рубля. Так что выше своих отмороженных ушей не прыгнешь. «Левак» же тут как тут: издалека чует добычу. И я, наступив на горло собственным принципам, поощряю левацкую инициативу и вскоре оказываюсь в кабинете начальника отдела снабжения комбината химволокна Биркина. Мы с ним некоторым образом родственные души. У него аналогичный со мной пунктик: как и я, он люто ненавидит «леваков». Эта общность и привела меня к нему.
— Ну, какие новости, — спрашиваю я, — почтеннейший Николай Петрович, на поприще левачества?
— Жуткие дела, — говорит он, мрачнея. — «Леваки» наглеют с каждой секундой. Домой ползарплаты приношу. А что делать? Кирпич даром никто не даст. Дураков нет.
— Нет, — подтверждаю я. — Все умные.
— На один стоквартирный как-никак 800 тысяч кирпича пошло. Мы жилье за счет фонда соцкультбыта строим. По этому фонду материал не планируют. Ни гвоздя, ни жердочки.
— Эх, жизнь! — вздыхаю я. — За кирпич-то что хапнули?
— Спортивный костюм, И за перекрытия тоже. Директора кирпичного и железобетонного, туда их в дышло, хапнули.
— Спортом, значит, занимаются?
— Им. А железобетонный директор еще и супругу хотел по-спортивному одеть. И пришлось еще начальников площадок обоих заводов стимулировать.
— А их зачем? — интересуюсь я.
— Здрасьте! — горячится мой собеседник. — Я же вам втолковываю: Госплан по фондам соцкультбыта не спускает материалов. Миллион в зубы — и чеши на заводы. А у них на площадках плановых заказчиков полно. Между ними днем не встрянешь. Являешься вечером, когда механизмы погрузки и доставки обезлюжены. Доходчиво говорю?
— Выходит, сами грузите? — догадываюсь я.
Биркин нервно хихикает.
— Кровную монету грузим в карманы крановщиков и водителей плитовозов. А в их начальство три звездочки и шашлыки загружаем. Заинтересовываем.
— На какие же шиши? — наивно спрашиваю я. — Начальство ассигнует?
— Как же! Хе-хе, ассигнет оно! Скажете тоже. Только требует. Достать, скажет, девять ящиков гвоздей. И никаких гвоздей.
Биркин подходит к двери и осторожно выглядывает в коридор. Потом, щелкнув замком, шепчет:
— Я вам больше скажу: порой вынужден на преступление идти.
— Как так? — тоже шепотом спрашиваю я.
— А так. Иногда зло берет: почти три года в отпуске не был, костюм блестит, как трельяж, жена стала задумчивой. Поскрипишь зубами да и…
— Чего «и…»? — испуганно говорю я.
— Продукцией комбината начинаешь стимулировать. Галстуками, дефицитной пряжей мэрон, капроновой нитью. А также упомянутыми костюмами, купленными для своих физкультурников.