Страница 9 из 12
Заварится, заварится…
Да только и там, глядишь, не те люди сидят. Бюрократы сидят и жулики и не пойдут навстречу сигнализирующему о вопиющих недостатках человеку.
А то еще и обвесят, как говорится.
СПЛЕЧА
У кого как, а у меня сосед имеется. Сидоров, можно сказать. У нас балконы рядом, но только его балкон так увит плющом, что и сам Сидоров сквозь него едва просвечивает.
Ну, а я — вот он. Мне прятаться от света ни к чему, тем более что я на своем балконе, граждане, петуха содержу. Я его за ногу привязал, и дневной свет ему на пользу.
И так-то вот раз открываю я дверь на балкон, чтоб пшена петуху посыпать, как вдруг, откуда ни возьмись, какая-то кирпичина — порх на балкон, хрясь моего петуха по кумполу! Он аж и пикнуть не успел, без этого кувырнулся.
Но я успел углядеть, с какой стороны та кирпичина взялась: аккурат с соседнего балкона. Но только и не кирпичиной она оказалась, а наоборот — книгою, слишком тяжелой для петуха книгою.
Занегодовал я от недоумения, надел штаны — и к соседу, к Сидорову.
А он уж и сам на пороге и говорит:
— Здравствуйте.
— А вот привет! — отвечаю.
— Кажется, — говорит, — к вам моя книжка попала на балкон. По ошибке.
— По башке! — поправляю я его. — А не по ошибке.
— Извините, — притворяется он, — не понял.
Ну, тогда я веду его на балкон и говорю:
— Глядите!
И тогда он делает вид, что обрадовался. Хватает свою метательную книгу и мне под нос сует.
— Вот! — говорит. — Правильно! — говорит. — Вот они повести Иванова-Гонобобеля!
Отнял я у него книгу, и хорошо еще Петька мой при этом очухался, а то бы…
— Вы, — спрашиваю, — зачем на птицу покусились?!
— Прошу прощения, — юлит Сидоров, — но это вышло совершенно ненароком. Я ее перелистывал, понимаете ли…
— Не буду понимать! — говорю. — И так давно вижу, как вы меня со своего балкона недолюбливаете. И других тоже. Вон даже растениями от всех укрылись.
— Ошибаетесь, — перечит Сидоров. — Я потому декоративную зелень вырастил, что привык работать на балконе, на свежем воздухе.
— Интересуюсь знать, — спрашиваю, — что же это за работа за такая?
— Я критик. А у вас, извините, постоянно хлопает крыльями петух и, кукарекая, отвлекает меня от работы. Ну скажите, зачем вам петух?
— Ага! — говорю. — Значит, сознаетесь, что специально хотели его уконтропупить?! Вот… Вот видите, как он сейчас кукарекнул. Разве по-петушиному? «Реку-ку» какое-то!
— Отдайте книгу! — заявляет он. — Мне нужно идти работать!
— Ишь ты! — говорю. — А если мой петух от Иванова вашего Гонобобеля идиотом стал?
— Боже мой! — Это он. — Вы что, серьезно?
А я ему.
— Богу, — объясняю, — богово, а Сидорову — Сидорово! Вот!
И всерьез показываю ему свой кукиш. Фигу, можно сказать.
И тут он, граждане, так раскудахтался, руками, как пропеллерами, замахал…
— Глупо! — кричит глупо. — Не трогайте меня! — кричит. — Я вам не писатель, — кричит, — а вы мне не редактор!
— Так-то оно так, — отвечаю. — Ни вы, ни я — не они, а червонец все равно — с вас.
Чего он дальше нашумел, я рассказывать не буду. Не хочется, и не понял я кое-чего. Понял я только, что он заявит на меня куда надо и тогда я с моим петухом хлебну горя.
После чего бухнул дверью, не дав десятки и сам оставшись без Иванова, можно сказать, Гонобобеля.
Так что я теперь категорически согласен с газетами, в которых так прямо и указывают: «Порою наши критики рубят сплеча…» Это, граждане, более чем так.
ПОСЛЕ ДОЖДИКА, В ЧЕТВЕРГ
Жил-был человек по фамилии Въюбкин. Ну, конечно, он не так чтобы очень уж там жил-был: при такой фамилии, сами понимаете, не до житья-бытья.
— Как, как? — обрадованно переспрашивали, знакомясь с ним, те, что поневоспитаннее.
А те, что повоспитаннее, тут же проявляли свою воспитан-нос-ь. Они говорили, потупившись, деликатно и изысканно просто. Очень, они говорили, приятно.
Въюбкину давно бы сменить фамилию, да слишком уж он был какой-то гордый. И плюс еще (а может, минус) какой-то стеснительный. Он изо всех сил стеснялся своей гордости, но чтобы искоренить что-нибудь в себе, на это ему никогда не хватало терпения.
В общем, Въюбкин был человеком сложным. С комплексами. С целым комплексом комплексов. Он даже кофе не пил вместе со всеми сотрудниками отдела, хотя на кофеварку «скинулся» вместе со всеми сотрудниками отдела.
Поначалу он, правда, выпил чашечку, потому что устыдился откалываться от коллектива. Но от черного кофе у него, как всегда, заныл желудок, и Въюбкин сообщил об этом окружающим, которые чак раз позатихали тогда в ожидании свежей темы для разговора.
Первым проявил свой интерес к желудочной боли Николай Иванович — самый опытный сотрудник отдела. Он спросил Въюбкина:
— А тошнота при этом бывает?
Въюбкин ответил, что бывает. Хотел еще добавить, что у него порой и на душе бывает тошно, но смолчал. «Подумают еще, будто я острю!» — подумал он.
— Я помню, — мечтательно сказал тогда Николай Иванович, — когда-то на спичечных коробках писали: «Отрыжка, тошнота, непостоянные боли под ложечкой подозрительны на рак».
— На Селигере раков прямо в ресторане продают, — прицепился к слову балагур Володя. — Десять копеек штука. Там в Осташкове…
Но его перебил Васнецов, недавно посетивший по служебной надобности Среднюю Азию. Он сказал:
— А вы знаете, скорпион очень похож на рака. У него клешни и…
— Это у него фамильное! — захохотал балагур Володя. — Родился бы с фамилией «Врубашкин» — и вот тебе полны карманы счастья!
И он шлепнул Въюбкина по плечу.
Тут Дементьева с Терентьевой пылко заговорили о мини- и макси-юбках, а Въюбкин затуманился и ушел к своему кульману. Газету сел читать.
Наверное, ему не следовало обижаться на Володю: не со зла тот говорил и без всяких задних мыслей.
У Володи никогда не водились задние мысли. Душа у него всегда была нараспашку — кто хочет, тот и влезай. Он никогда не увиливал от общественных поручений, не чурался туристских троп, давал взаймы Васнецову и беззаботно напивался на банкетах после защиты диссертаций. За это его, можно сказать, любили Дементьева с Терентьевой, но, будучи закадычными подругами, по-товарищески не хотели портить между собой отношений и любви своей никак не выказывали. А догадываться сам Володя не привык.
Вообще-то Дементьева с Терентьевой и Въюбкина тоже, можно сказать, любили, но, правда, неизвестно, за что. Может, даже за молчаливость. Володю — за разговорчивость, а Въюбкина — за молчаливость и немножко за внешние данные…
…Нет, не следовало Въюбкину обижаться тогда на Володю. Тем более что, когда он сидел за кульманом, ползая взглядом по газетным строчкам, к нему подошел начальник отдела и сказал значительно:
— Товарищ Въюбкин!
— Да, — отозвался Въюбкин.
— В рабочее время!.. — еще значительнее сказал начальник.
— Да! — дерзновенно ответил Въюбкин, пряча, однако, газету.
Начальник грозно и молча исчез, а Въюбкин покраснел в одиночку, поглядел в окно, вздохнул, сходил в коридор, покурил, потоптался возле стенгазеты «За проект!» и вернулся к кульману, уселся за проект.
С тех пор и повелось. Стал Въюбкин как бы чуждаться, сторониться, выпадать из коллектива. Ну, а коллективу-то, если он здоровый, разве не наплевать на вздорного отщепенца? Наплевать. Дементьева с Терентьевой, и те целомудренно охладели к Въюбкину, торчащему у кульмана.
Вот и в прошлый понедельник. В прошлый понедельник так противно занепогодило, задождило, что в отделе с утра было грустно и всем коллективом хотелось в пампасы. Или в Крым. Плохо только, никто не знал точно, где эти самые пампасы простираются, а Дементьевой с Терентьевой показалось даже, будто разговор специально для них затеян, чтобы разыграть их от скуки. Тогда они категорически заявили: бросьте, дескать, ваши штучки, нас пампасами не проведешь, мы давно и точно знаем, что пампасы — это широкие полосы на брюках у генералов. Коллектив всхохотнул было сначала, ко потом опять скис, потом распался, а потом и вовсе разбрелся кто куда.