Страница 82 из 88
Может быть, это тоже наследие кошмаров XX века. Еще в одном его романе («Там, где в дымке холмы»), героиня все время вспоминает бомбардировку Нагасаки и не может признать, что мир после этого стал прежним. Он и не стал. Очень может быть, что мы все после XX века и конкретно после сороковых до сих пор существуем на автопилоте, во сне, в полусуществовании, потому что шок был слишком силен. И очень может быть, что XX век был последним веком осмысленной человеческой истории. А после этого наступила хмарь, о чем, собственно, Ишигуро и рассказал.
Но главная причина его успеха, я думаю, во-первых, в загадочной и печальной, меланхолической атмосфере его книг, а во-вторых, в том, что он пользуется очень интересно английским языком. Тот язык, на котором пишет Ишигуро, — это, конечно, классический правильный английский, в переводе очень трудно передать его несколько мертвенную хрустальную чистоту и правильность, его архаичность.
И хотя он владеет им с пятилетнего возраста, как Набоков, и для него это был в каком-то смысле первый язык, но, видимо, сама физиология здесь другая. Для него это все-таки язык иностранный, и отсюда идеальная чистота, правильность, гармоничность всех конструкций. Его английский язык похож на английский язык Набокова своей абсолютно словарной, идеальной чистотой и другой мелодией. Все-таки это психология чужая.
Ведь для японца мир всегда тайна. Слишком рациональное его осмысление не нужно. И мне кажется, что даже сейчас, даже когда мы читаем Мураками, у которого очень подробные, очень внятные детали и абсолютно, как во сне, размытый, неточный смысл происходящего. Это наиболее заметно было и в некоторых текстах Акутагавы. Кстати говоря, в одной рецензии прочел я (в раздраженной рецензии, в читательской), что в «Безутешных» чем подробнее выписан герой, тем меньше он имеет отношение к действию. Это абсолютно кафкианский рецепт кошмара: детали видны, а целое ускользает. И в этом смысле Ишигуро очень точно описывает атмосферу печального сна. У него деталей масса, но общий смысл происходящего всегда ускользает, как и общий смысл человеческой жизни. И поэтому его дворецкий в «Остатке дня» так знает все детали сервировки, но зачем он живет, так и не может понять. Что он бережет, в чем был смысл этой культуры? Это от него совершенно ускользнуло. Может быть, она потому и обречена, что она выхолощена. И это ощущение ускользнувшего смысла для Ишигуро очень типично. Я не знаю, как бы он отнесся к этой интерпретации. Наверное, как всегда, он бы вежливо улыбнулся и сказал, что можно понять его и так.
Он всегда избегает прямых толкований, именно это, может быть, и делает его культовой фигурой среди японских критиков. Он очень вежлив и благодарен за всякий отзыв, и видно, что он совершенно не тщеславен и что его ничего не интересует, кроме его чистой и загадочной речи. Он бескорыстный прекрасный художник, каких мы знаем и любим.
Но это, конечно, не заставляет нас менее тревожно, менее заинтересованно относиться к его книгам и всегда искать этот вечно ускользающий смысл. Именно поэтому он один из немногих авторов, которых все-таки читают очень хорошо, читали и без Нобеля. Он прекрасно продается, и британские читатели платят ему самой искренней преданностью.
В России его многие прочли, но, знаете, это интересный вопрос: в каком социальном слое? Его очень активно читают менеджеры, недовольные своей жизнью, менеджеры, которые думают, что они достойны большего и могли бы жить более осмысленно. Я знаю, потому что читаю отзывы на него, которые есть на «Лабиринте», еще где-нибудь, где идут обсуждения. И чаще всего читают в отпусках или в самолетах менеджеры, которые умнее как бы, чем им положено. Тоже они не знают, в чем смысл их работы и зачем она нужна, они аристократически, как дворецкий, относятся к долгу, но жизнью своей они недовольны, их жизнь пустовата. И они думают: «Ах, мы тоже!». Одна девушка так написала: «Я тоже как будто все время в этой хмари, я совершенно забываю, что я делала вчера».
Он поймал это ощущение. Когда из жизни ушло такое, если угодно, осевое время. Ушло «зачем». Потому что люди уже поняли, что если задавать себе вопрос «зачем», то ты рано или поздно придешь к мировой войне. А если на автопилоте существовать, то эта хмарь тебя и покроет, и все обойдется.
Так что Ишигуро — это писатель для двадцати-, тридцати-, сорокалетних, которые активно работают, которые состоятельны, которые могут себе позволить читать серьезную литературу и при этом недовольны собственной жизнью. Мураками, кстати, тоже. Просто все говорят: «А почему же получил Ишигуро, а не получил Мураками?». Отвечу. Потому что Мураками написал больше и хуже. У Ишигуро семь коротких романов. А у Мураками там, условно говоря, десять длинных и очень много в них необязательного. Это как джазовая импровизация. Кстати, Мураками еще сохраняет шанс получить. Но я не понимаю, как можно читать «Хроники заводной птицы». Я не понимаю, как можно читать Мураками с увлечением. Мне уже по «Охоте на овец», книге сравнительно небольшой, было понятно, что это необязательно.
Мураками, может быть, и довольно милый писатель сам по себе, именно милый, да, как мило пиво на фоне водки или джаз на фоне Вагнера. Он писатель по-своему достаточно цельный, эстетический, все его книги выстроены по одним лекалам. Но при этом, конечно, Ишигуро производит впечатление гораздо большей серьезности и концентрации мыслей. И, конечно, британская культура поверх японской довольно сильно на него повлияла.
Именно поэтому европейская его слава больше, чем у Мураками, и Нобелевскую премию ему присудили, на мой взгляд, очень справедливо. Хотя в Европе или в англоязычной прозе были авторы гораздо более сильные. Но Нобелевская премия любит тех, у кого хороший вкус, а у Ишигуро он даже слишком хороший.
Ишигуро называют самым английским писателем, но это не значит, что, например, Голсуорси менее английский. Понимаете, в том-то все и дело, что Ишигуро подчеркивает свою английскость лишь на фоне своей восточности, своей японскости. Самый английский писатель сейчас — это далеко не Ишигуро, это, ну я не знаю, трудно называть Макьюэна, но, может быть, это Макьюэн. Да это может быть кто угодно. Это может быть Джонатан Коу, например, потому что в английской литературе все-таки главный герой — это не дворецкий, а главный герой — это сердитый молодой человек.
Это еще и есть некоторый обязательный налет английского скепсиса, английского эпатажа, который есть у Шоу. Англичанин не такой хороший парень, как Ишигуро. Может быть, и ни его дворецкий, ни его героиня Кэт в «Не отпускай меня» как раз и не имеют типично британского бунтарства или типично британского нонконформизма. Не будем забывать, что рок-культура и панк-культура тоже вышли из Англии.
А Ишигуро — это человек двадцатого столетия, причем его середины, гораздо более архаичный и смиренный. Но, может быть, англичане хотят себя видеть такими, как он, и в этом смысле он больше льстит их национальному сознанию.
Дворецкий, целиком посвятив себя долгу и растворившись в нем, в результате пропустил всю жизнь мимо и находит в этом особое, великое достоинство. Он честно делал свое дело, не отвлекаясь на великие мировые события. Только на самых последних страницах романа ненадолго у него возникают сомнения, он начинает думать, что, наверное, прожил неправильно. Он встречается с экономкой, за которой ехал, и мы вдруг узнаем, узнаем в самый последний момент, что он, оказывается, любил ее всегда. Она тоже его любила, но он не позволил себе увлечься.
И происходит разговор:
«— Но я чувствую, мистер Стивенс, что должна вам ответить. Как вы справедливо сказали, мы теперь навряд ли скоро увидимся. Да, я люблю мужа. Сперва не любила. Сперва долго не любила. Когда я много лет тому назад ушла из Дарлингтон-холла, я не понимала, что ухожу всерьез и совсем. Может, я считала это всего лишь очередной уловкой, чтобы расшевелить вас, мистер Стивенс. А когда я сюда приехала и вышла замуж, тут-то меня и проняло. Долгое время я была очень несчастна, очень, очень несчастна. Но годы убегали, война началась и закончилась, Кэтрин выросла, и однажды до меня вдруг дошло, что я люблю мужа. Живешь-живешь с человеком и, оказывается, привыкаешь к нему.