Страница 81 из 88
«Остаток дня», конечно, это не остаток жизни дворецкого. Конечно, это остаток жизни старой Британии, и хотя она окажется в числе победителей в войне, но себя она не сохранит. Это мысль, которая пронизывает так или иначе все, что пишет Ишигуро.
Следующий роман, который был переведен в России и с которым связана в основном его слава здесь, — это «Не отпускай меня». У него много довольно книг, и практически все они сейчас, после Нобеля, переведены и пользуются такой ровной, может быть, без особенного восторга, но все-таки славой, уважением. Наибольшую популярность стяжал «Не отпускай меня».
Там три части, в двух из них непонятно, что происходит. Есть школа, пансион Хейлшем, живут там и дружат трое. Этот Хейлшем похож на всякую традиционную британскую школу в диапазоне от любого диккенсовского пансиона до Хогвартса, и самое странное, что там очень поощряют эстетические потенции участников. Их постоянно заставляют рисовать. И картины отбирают в галерею, и они даже склонны думать, что из них растят художников, но потом, разумеется, выясняется, что нет. Потом они вступают в жизнь. Это условно антиутопическая Британия конца XX века. Все происходит как бы здесь и сейчас, но есть некоторые незначительные различия, по которым мы начинаем догадываться, что хотя этим героям и предоставляется полная свобода, но их растят для какого-то предназначения, о котором мы пока ничего не знаем.
Прежде всего это фанатичная, параноидальная совершенно забота о здоровье. Их постоянно контролируют: завесы, замеры, диета, все такое. А дальше мы узнаем, что появляется подозрительно большое количество инвалидов, за которыми надо ухаживать. Это тоже выпускники Хейлшема. А главная цель всякого выпускника Хейлшема — это отдать, превратиться в отдавшего.
И только в третьей части мы узнаем, что растят-то их на органы, они потенциальные доноры органов. Тот, у которого взяли некоторые органы, но он еще жизнеспособен, становится инвалидом, нуждается в уходе, и вообще они редко доживают до тридцати лет, потому что донорами могут быть только молодые.
Естественно, когда вещь появилась (она тоже была номинирована на «Букера», но, правда, его не получила, может быть, из-за того, что «Букер» вообще не очень охотно поощряет фантастику, даже кафкианскую), когда эта вещь вышла, то тут же появились тексты о том, что это о необходимости социального протеста, о необходимости борьбы. Потому что Кэти, повествовательница романа, смиряется со своей участью, она, в конце концов, даже признает, что такова необходимость. Там есть два героя такие, Рут и Том, которые более-менее протестуют. Но она, в конце концов, признает, что это нормальная участь. Ишигуро сам с присущей японцам фаталистической покорностью судьбе, покорностью долгу, сказал, что он вообще не имел в виду пробудить этой книгой социальный протест. Я читал одну статью, где просто написано, что это книга о том, что бывает с пассивными людьми, с людьми, которые не сопротивляются. А сопротивляйся, не сопротивляйся — что ты изменишь?
Это тоже такая метафора жизни: человек живет для того, чтобы отдать всего себя в конечном итоге и исчезнуть. Это действительно такое описание, если угодно, обреченности, жизни как процесса самораздачи. Больше того, и равенства-то никогда не будет. Всегда одни будут донорами, другие акцепторами, одни будут в Хейлшеме… Там, кстати, выясняется очень интересная вещь, зачем их учили рисовать, зачем их заставляли рисовать. Потому что существовала общественная дискуссия, есть ли у клонов душа, да. Кстати говоря, эта же дискуссия, она идет и о человеке. И до сих пор неизвестно, есть у него душа или нет, и можно ли с ним все или нельзя. Единственное, что там в результате каких-то политических пертурбаций Хейлшем закрыт, но донорство само по себе не прекращено, это продолжается. И можно их спокойно потрошить, да. И в этом-то, кстати, если угодно, отношение Ишигуро ко всем социальным утопиям, к свободе, к равенству, в которое он как не верил, так и не верит.
Несколько особняком, наверно, стоит, — я не беру сейчас его повести, «Ноктюрны», в частности, которые при всей их музыкальной прелести и при всей его глубокой эрудиции мне было откровенно скучно читать, — но меня восхищает «Погребенный великан», это предпоследний роман, маленький совсем, это фактически повесть. Он предлагает нам довольно забавную метафору. Как всегда у Ишигуро, речь идет о старости, об угасании. Двое героев — это пожилые супруги. Но мы лишь в середине романа, действие которого происходит в огромной норе, в такой системе подземных жилищ в средневековой Англии, мы очень поздно понимаем, что речь идет о постепенном стирании памяти, что та хмарь, которая поднимается из болот, та хмарь, в которой прячутся орки, эта тьма, этот туман, она стирает память у граждан.
И больше того, там главный герой, Аксель, как раз более-менее пытается сопротивляться, он помнит какие-то эпизоды. А жена его, Беатрис, не просто смирилась, она абсолютно комфортно существует в этом мире, где любые воспоминания о прошлом стираются мгновенно, где вчера не бывает. Есть девочка, которая пропала, и девочку забывают. Есть рыжеволосая женщина, которая помогала, и женщину забыли. Действительно, сегодняшний человек пытается жить так, как будто XX века не было, как будто он стерся из памяти. Он не пытается объяснить себе его кошмаров, он не помнит великих достижений культуры, и двадцать предыдущих веков христианства оказались как бы стертыми. Мы начали в какой-то новой Атлантиде, мы живем в пространстве массовой культуры абсолютно без памяти о вчерашнем дне. Главные проблемы, все, над чем мучились великие умы XVIII, XV веков, — все это, условно говоря, XX веком отсечено.
Мы увидели, к чему приводят великие социальные протесты, чем кончаются революции, чем кончаются войны, и, в общем, та жизнь, которая описана в «Погребенном великане», в мире без великанов, в мире, где они погребены, — это сегодняшнее существование большинства людей, как бы выключенных из большой Истории. Это диагноз, который Ишигуро поставил и который, мне кажется, я боюсь, верен. Потому что для человека XXI века XX как бы не существовал. Это Россия все еще продолжает топтаться в крови, вспоминая подробно репрессии, а то и повторяя их — «Можем повторить!» — и то большинство уже говорит: «Хватит!».
Такое ощущение, что XX век отрезал всю предыдущую историю человечества. Он научил больше всего забывать. Я не знаю, какого рода хмарь на нас опускается. Я думаю, что это хмарь чрезвычайно густой и плотной повседневности, которая требует слишком активно участвовать в дне сегодняшнем и не оставляет времени думать, требует слишком много работать, зарабатывать, смотреть, развлекаться и не оставляет времени на рефлексию. Очень может быть, что эта хмарь. Но то, что мы живем в пространстве, которое научилось забывать, которое разучилось думать, — я боюсь, здесь он глубоко прав.
Еще достаточной славой пользуется его роман «Безутешные», роман, к которому сам я отношусь весьма сложно, потому что читать его очень интересно (примерно так же, как Мураками), но и довольно монотонно (примерно так же, как Мураками). Это история музыканта, — в музыкальные аллюзии я не вчитываюсь совершенно, потому что плохо знаю эту сферу жизни, — который как бы все время видит сон, который, выходя в двери из гостиницы, может попасть в дом своего детства, который может в контролере узнать бывшую возлюбленную.
Есть такая идея, что это происходит все во сне. Я думаю, что это определенное состояние души, когда по достижении некоторого возраста ты действительно перестаешь различать людей, их мотивы, они для тебя все становятся на одно лицо. Ты можешь встретиться с человеком и не узнать его (я это сейчас по себе знаю довольно часто). Это фиксация таких не то чтобы возрастных изменений (конечно, у Ишигуро главная его тема — старость, увядание, увядание культуры в частности), это то новое состояние, когда ты существуешь полусонно и автоматически. Почему это происходит? Может быть, потому что для него нет ничего, кроме его музыки, его профессии. Может, потому что для него сливаются все города, через которые он едет. Но это действительно состояние угасающей цивилизации, которая живет как бы в глубоком постоянном сне, где люди теряют личные черты, перестают различаться. Я не понимаю причин, но ощущение это я узнаю по себе. Он его зафиксировал замечательно. И сам Ишигуро — классический сдержанный японский британец — тоже, мне кажется, ходит среди людей как среди видений, которые его внутренней жизни никак не затрагивают. Ему положено — он дает автограф-сессии, положено — он выпускает роман. Но все это для него какой-то странный сон.