Страница 79 из 88
Как ни странно, весь Дилан в этом, и когда он поет, что «пройдет ужасный дождь, пройдет ужасный дождь», это сначала воспринимается как катастрофа, а под конец песни — как разрешение долгого ожидания и как то, что мир заново выкупался в этом дожде, что это дождь не кровавый, а, может быть, очищающий, что, может быть, мир после этого станет лучше. В этом такой, если угодно, собственно, и весь смысл Дилана.
У него действительно много замечательных стихов, совершенно первоклассных, на массу разных тем. У него есть любовная замечательная лирика, посвященная весьма многочисленным его женщинам, самая известная из которых Джоан Баэз. И, например, знаменитая пеня, легендарная «Женщина с севера» (Girl from the North Country, 1963) — но тоже я затрудняюсь рассказать о ее смысле, потому что женщина с севера явно принесла в его жизнь катастрофу и одиночество, но, с другой стороны, она и сделала его тем, чем он стал, то есть то же самое скрещение наличествует и там.
Наверно, эта эмоциональная сила и плюс, конечно, простота и ясность поэтического высказывания — это то, что сделало его всемирно знаменитым. Я, кстати говоря, сейчас думаю, что другим наиболее очевидным кандидатом, если уж брать мир музыки, мог бы быть еще вполне тогда живой Леонард Коэн.
Он очень похож на него по аудитории примерно, его принимающей, он соперничает с ним за эту аудиторию и точно так же возник на рок-волне пятидесятых, хотя и на 7 лет постарше, он успел еще пару романов написать в начале карьеры. Но при этом Коэн гораздо более иррационален, рискнул бы я сказать, он гораздо более темен в некоторых своих текстах. Иногда прост, иногда очень плакатен, но все-таки у него очень много разных мотивов, масса библейских аллюзий, и ветхозаветных, и масса отсылок к еврейской культуре.
Коэн гораздо темнее и в каком-то смысле интеллектуальнее. Дилан гораздо плакатнее, и лирика его простая. Он даже не то чтобы Окуджава, он, скорее, такой ранний Евтушенко. Понимаете, тут еще приходится говорить о том, что Дилан очень одарен музыкально. Это не только гитара, но это и клавишные, это и губная гармоника. Но самое удивительное, когда вы слушаете Дилана, вы приходите в восторг, но потом вы чаще всего не можете объяснить, почему это было так хорошо. Битловская поэзия тоже простая, но она, конечно, более иррациональная, абстрактная, гротескная, если угодно. Дилан — традиционный лирик. Но в чем этот пафос? Я думаю, только в одном: именно в ощущении очищающей, освобождающей катастрофы. То, чего мы боимся, может нас возродить. Конечно, есть у него и общий пафос рок-н-ролла, ненависти ко всякого рода чиновничеству, ко всякого рода угнетению, к несвободе, есть эта знаменитая песня: «Что бы ты ни делал, ты кому-то служишь. Строишь ли ты дом или разрушаешь ли ты дом, служишь ли ты Богу или дьяволу, полковник ты или рядовой — ты все равно чему-то служишь» (Gotta Serve Somebody, 1979). Это довольно очевидный, тоже азбучный пафос.
Но главное, что есть, — это такое тоже очень еврейское, если вдуматься (надеюсь, ничего такого неполиткорректного в этом нет), очень еврейское чувство, смешанное постоянное чувство страха потери и радости потери, ощущение катастрофы как нормы жизни. Это в нем почему-то как обновление, а может быть, как отказ от собственности, которая тебя тяготит, как сбрасывание каких-то цепей. Такой пафос сбрасывания кожи. Тем более что Дилан при всей своей титулованности и, скажем честно, при богатстве, он совершенно не забронзовел, он продолжает много ездить, гастролировать, получать от этого искреннее наслаждение, на губной гармонике своей играть. И, в общем, как-то даже получение Нобеля — он все думал, получать или не получать, приехать или не приехать. Ну приехал, в конце концов, ну нашли способ ему вручить, он ее принял. Уже Нобелевская премия была не так ему нужна, как он ей, но все-таки он диплом взял и медаль тоже.
Он не забронзовел, он все время повторяет, как в своем «Блюзе товарняка»: «Я все тот же бродяга, я все тот же от носа до моих бродяжьих башмаков». Эти бродяжьи башмаки он все время подчеркивает.
Он действительно такой вечный скиталец. Именно это сделало его явлением не столько американским, сколько, я думаю, всемирным. И у него, кстати, от американского-то — только наследие американского фольклора, ковбойских песен, этого всего. А в остальном он в равной степени растет и из европейской лирики, из Дилана Томаса, которого очень любит. Он такой космополит, как и положено выходцу из России (а его предки именно выходцы из России). Так что все лучшее, что мы подарили миру, это, в том числе, и Боб Дилан. Да и Коэн из наших. Все они выходцы из Российской Империи огромной, из Польши, из украинских местечек, которые уехали в Америку и там из Циммерманов стали Диланами. Он всегда себя чувствует изгоем и победителем одновременно. Это даже не столько еврейская, сколько русская история. Потому что это русские из поражения при Бородине могли сделать главный национальный миф и главную национальную победу (наложена рука сильнейшего духом противника). То, что у Дилана тоже, например, расставание с девушкой оборачивается вдруг победой и триумфом (и мне стало только лучше) — это тоже очень русское явление.
Мне, во всяком случае, приятно думать, что рифмованный стих — русская традиция. Он существует в основном благодаря песне в Америке, и в том числе благодаря песне Дилана. Большинство американских поэтов, таких как, например, Томас Элиот, давно уже от рифмы отказались. У Аллена Гинзберга это иногда присутствует, но тоже в основном в песенных его стилизациях. А в принципе большинство американских поэтов от рифмы отказались. Единственные, кто сохраняет традиционную просодию, стансовую культуру, традиционные размеры и рифмы, — это поющие поэты, и прежде всего, конечно, Боб Дилан, самый из них известный. То, что рифмованный, традиционный, в общем, русский стих где-то в Америке сохраняется, — это его заслуга. И то, что это сохраняется в песне (поэзия же по определению певуча), это тоже наполняет, в общем, нас, его соотечественников, определенной гордостью.
У него хорошие английские стихи. Они звучат напевно. Повторы вообще в поэзии всегда хорошо работают, а у него их очень много, и рефрены обязательные. Зачем вообще рефрен? Он как бы маркирует время, это как бы жизнь, проходящая в куплете, на фоне времени, которое застыло в припеве. Оно создает ощущение проходящей жизни, дельты, перемены и так далее. Этот повтор как бы напоминает нам, что, куда бы мы ни шли, мы остались на прежнем месте.
Песня — это вообще хороший жанр в поэзии. Она проста, рассчитана на одномоментное восприятие, мелодична, это все хорошо, и даже когда отдельно от музыки читаешь стихи Дилана — это стихи типично песенные. Да, импрессионистические, не отягощенные особенно глубокой мыслью, фиксирующие настроение. Это хорошая поэзия. Проблема только в том, что нельзя как-то отметить ее особенным разнообразием. Даже поздний Дилан, который, конечно, менялся и который в некоторых песнях бывает совсем неудобопонятен, все-таки это более или менее все одно и то же. Но его явление в шестидесятые было так ослепительно, что за одно это он своего Нобеля вполне заслужил.
Из наших поэтов-песенников его можно соотнести, конечно, с Окуджавой. Такая эмоциональная сложность при словарной простоте, при очевидности и, казалось бы, плакатности смыслов, сложная синтетическая эмоция, которая всегда сочетает несколько, которая предполагает амбивалентное прочтение: а можно так, а можно так, а, может быть, это торжество, а, может, отчаяние.
«Песенка о Надежде Черновой» — там, собственно, что происходит? Мобилизация, или массовый переезд, или арест, или коллективизация? Непонятно, да? Просто надо всем куда-то явиться, а куда, непонятно. И товарищ Надежда по фамилии Чернова — кто она такая? Сам Окуджава объяснял, что это просто безнадежность. А я встречал самые разные толкования, вплоть до того, что это девичья фамилия Надежды Дуровой. Это нормально.
Дилан, как и Окуджава, писал и прозу, у него есть роман. Понимаете, честно вам скажу, проза Окуджавы в каком-то смысле не хуже его стихов, в каком-то смысле конгениальна им. Прозу Дилана я читать не смог. У нас перевели этот роман, я открыл и закрыл. Мне это показалось ужасно скучно. Но писать прозу вообще не всякому поэту дано, это все-таки другая стихия. художник он интересный, он много довольно рисует, рисовал обложки своих альбомов, такой примитивист, но художник все-таки. У него есть большая латиноамериканская серия картин. Он все-таки рисует лучше, а проза, по-моему, никакая.