Страница 56 из 88
Это два романа о том, как южная сельскохозяйственная консервативная цивилизация в гражданской войне проигрывает цивилизации более молодой, более прогрессивной, прагматичной и технократичной. Русский рабовладельческий Юг — это оксюморон, у нас-то он как раз не был рабовладельческим, потому что на Дону не было рабовладения, но это, собственно, единственная разница; русский, скажем так, консервативный Юг проигрывает русскому Северу, и в результате уникальная, сложившаяся там консервативная военная компактная цивилизация исчезает на наших глазах. Но как Маргарет Митчелл показала изнутри всю гнилость, всю заплесневелость этого Юга, так, к сожалению, и Шолохов показал абсолютно наглядное и катастрофическое гниение на Дону, потому что, если бы даже не революция, все бы это и само собой пришло бы к тотальному кризису. Потому что большинство традиций, правил, родственных отношений уже прогнили к этому моменту, уже утратили подлинное содержание, оказалось достаточно ничтожного толчка, революции в Петербурге, в Петрограде, чтобы весь Дон покатился кубарем, чтобы рухнуло все.
И, естественно, если мы посмотрим на плакаты, скажем, экранизации «Тихого Дона» работы Герасимова, и сравним их с плакатами, на которых Ретт Батлер обнимает Скарлетт О’Хара, мы увидим абсолютно точную копию. Но это так и есть, Ретт Батлер очень похож на Мелехова в исполнении Глебова, и Элина Быстрицкая очень похожа на Скарлетт в исполнении Вивиен Ли. И мало того, что похожи позы на плакатах, похож мрачный закат и огненный колорит, да, строго говоря, похожа сама тональность романов. Два романа хоронят две цивилизации, которые из-за своей архаики проиграли прогрессу, как это ни ужасно.
Сравнение абсолютно прямое, потому что это два очень непрофессиональных романа. Непрофессиональных — и именно поэтому великих. Если бы профессионал писал «Тихий Дон», это была бы книга значительно более монолитная, композиционно более стройная, «Тихий Дон» же построен на очень простом принципе, который только и мог прийти в голову литературному новичку, человеку, который не отягощен никакими специальными знаниями. Метания героя между любовницей и женой проецируются на его метания между красными и белыми, а он действительно мечется все время, ни у тех, ни у других не находя правды. И в результате эта простая проекция, условно говоря, любовной драмы на политическую приводит к очень простой мысли, что на самом деле революция началась не тогда, когда кончилось терпение у «низов», а тогда, когда мужняя жена Аксинья Астахова стала бегать к соседу Гришке Мелехову. Революция, война, крах прежнего мира, крах устоев начался именно с того, что у Григория Мелехова начался роман с Аксиньей.
Роман этот естественным образом вписывается в русскую фаустиану ХХ века, это фаустовская традиция, потому что герой как раз крепкий профессионал, профессионал и в войне, и в пахоте, русский Гамлет или русский Фауст, который губит женщину, пошедшую за ним, сначала освобождает, физически выводит из темницы, а потом губит. Очень важную роль в структуре этого романа играет, конечно, инцест, потому что инцест присутствует и в «Докторе Живаго», где Комаровский растлевает Лару…
Он присутствует и в «Тихом Доне», где Аксинью в том же возрасте, ей пятнадцать, растлил родной отец, тут же убитый сыновьями, чтобы этот позор никуда не пошел. Аксинья, конечно, прямая проекция России, потому что война, гибель ребенка (Танька, дочь Григория и Аксиньи, умирает в младенчестве) — все это символ России, которая пошла за соблазнившим ее учением и погибла, освободившись. Да, она освободилась, конечно, но она погибла, как гибнет Лара за пределами романа, как гибнет Лолита, кстати, в романе, написанном на тот же самый сюжет. И Аксинья — именно этот тип сильной и слабой, все умеющей и все запускающей, неотразимо привлекательной роковой женщины: Россия была именно такой и гражданской войны не пережила.
Конечно, «Тихий Дон» — книга чрезвычайно неровная, при бесспорных своих достоинствах, но главное в ней — мучительная и трагическая история любви двух далеко не белоснежных героев. Надо сказать, что Аксинья действительно наделена, как и Россия, как и Лара, она наделена фантастической женской привлекательностью и определенной неразборчивостью. И действительно, Аксинья ввязывается в романы и с собственным помещиком, понятное дело, она вообще не абсолютно верна ни мужу, ни Григорию. Это такой образ, о котором в «Докторе Живаго» точнее всего сказано, что она умеет навести порядок в доме, но никогда не может навести порядка в собственной судьбе. Лара и Аксинья, жгучая брюнетка и золотистая блондинка, — эти два образа России удивительно роковых, фатальных, в чем-то безвкусных, в чем-то безответственных, но неотразимо притягательных. Мечущаяся женщина, которой нравится-то ей заветный, суженый, но она изменяет ему на каждом шагу, потому что ей иначе не выжить просто. И бегство Лары с Комаровским в конце неизбежно, потому что в результате революции Россия достается поэту на три месяца, а потом опять попадает в руки пошляков. А роман Григория и Аксиньи, как метафора революции и гражданской войны, он действительно проходит через всю эту книгу, и он становится как раз символом этого давно осуществившегося соблазна. Россия пошла за своим соблазном, и он ее погубил, гибель Аксиньи задана с самого начала.
Что касается судьбы Григория, тут все сложнее. Он до майской амнистии приходит домой, потому что последнее, что у него осталось, это семья, и здесь Шолохов угадал невероятно точно, что последним нравственным тормозом у человека, у которого ничего не осталось, никаких ценностей, будут родовые связи. Помните — сын там, это все, что осталось у него в этом сияющем под холодным солнцем мире, это черное солнце, которое взошло, холодное солнце новой жизни, актуальными остались только самые архаические, самые древние инстинкты. Все более сложное, идеологическое и культурное — разрушено.
Но разговоры о том, что Шолохов не сам писал роман, мне представляются нелепыми уже потому, что три ключевых текста Шолохова заканчиваются одинаково — старый солдат держит на руках ребенка. Он от этой картины, от этого наваждения не мог никуда уйти, так заканчивается «Шибалково семя», лучший из «Донских рассказов», рассказ, на мой взгляд, потрясающей силы. Так заканчивается «Тихий Дон», и так заканчивается «Судьба человека». Это главный образ русского ХХ века — старый солдат, который держит на руках ребенка. Женщина убита, в «Шибалковом семени» он сам ее убил, от случайной пули она гибнет в «Тихом Доне», вся семья героя гибнет в «Семье человека», женщин убили, они не выдержали. И вот этот старый солдат, потрепанный, всю жизнь уже, безусловно, растративший в борьбе, в войне, держит на руках этого несчастного мальчика, это и есть самый символический кадр русского кино за всю его историю, Бондарчук в «Судьбе человека». И этот же самый символический кадр во всем творчестве Шолохова. Я абсолютно уверен, что если бы он дописал «Они сражались за Родину», а он дописать ее не мог, потому что вошел в противоречие с доктриной, но, если бы он ее дописал, она заканчивалась бы точно так же. Потому что для Шолохова это автопортрет, это, в общем, его лирический герой.
О чем, конечно, невозможно не сказать, да, действительно, есть в романе абсолютно провальные куски. Но провальность их тоже работает на идею, потому что она показывает, как идеология, как суконная большевистская фраза врывалась в живую русскую жизнь, калечила и уродовала саму ее ткань, потому что эта изуродованная ткань романа, в котором то воинские реляции, то большевистские донесения, то идеологические куски, написанные абсолютно с позиции тогдашнего ортодокса, входят в противоречие с лучшими страницами, где речь идет о метаниях Григория, о Коршунове, о Кошевом, где рассказывается судьба его младшей сестры или его старшего брата. Петро, старший брат героя, самый очаровательный герой, которого свои же соседи и убили.
Отдельный, конечно, вопрос, каким образом такая книга могла быть напечатана при советской власти, потому что эта книга, конечно, во многом разоблачительная по отношению к казачеству, но и по отношению к советской власти, особенно в третьем томе, где идет Вёшенское восстание, она, прямо скажем, не комплиментарна. Один мой школьник замечательно это объяснил, он сказал: «Сталину такая книга была необходима, потому что она показывает: как только с этой бочки снимают обручи, как только в этой стране начинается хоть какая-то свобода, в ней идет жуткая ползучая братоубийственная война». Только железная диктатура, царская ли, большевистская, не важно, чья: в остальное время они все мочат братьев, сестер, жен, тотальный распад. Только железные скрепы удержат эту бочку, потому что об этом роман и говорит, и, как ни странно, общий пафос книги в конце концов большевистский. Там целая делегация ездила к Шолохову, и Алексей Толстой, в частности, — ездили его уговаривать, чтобы Григорий пришел к большевикам. Он был у большевиков, не задалось. И Шолохов наотрез отказался. Как правильно говорит Александр Мелихов, специально в честь Мелехова взявший себе псевдоним, — вообще-то он Мейлахс, математик, — Александр Мелихов пишет, что только свое можно защищать с такой отчаянностью, как Шолохов защищал «Тихий Дон». Ведь у него столько времени не печатали третий том, у него столько времени точно было ощущение, что ему не дадут напечатать четвертый. Он над последним томом работал семь лет, а первые два написал за три — именно потому, что все русские эпопеи увязали. Обратите внимание, что все русские эпосы о революции начинались стремительно, начиная с «Жизни Клима Самгина», а концовки у них не было, автор не знал, чем закончить, потому что закончить приходом всех, как положено, к большевикам, мешала ему совесть. Понимаете, ведь и Толстой писал «Хождение по мукам» восемнадцать лет, первые два тома он написал стремительно, а над третьим мучился, оттягивая это как угодно. И в результате все равно написал чудовищный фальшак, потому что финал, когда они слушают там, все герои, речь Ленина о плане ГОЭЛРО, — очевидно же, что полный тупик и для Рощина, и для Телегина, и для Кати с Дашей, а он их привел Ленина слушать.