Дефо

И не пиратом, а капером, чьи обязанности в основном совпадали с приватерскими, ушел в море легендарный Кидд. Капером ушел и не менее легендарный Эвери. Ушли каперами – вернулись пиратами. По ходу дела во вкус вошли, принявшись мародерствовать в море, нападая без разбору на своих и чужих.

Да и поди разберись, кто там капер, кто корсар?

Дефо понимал: если ловить пиратов, то где? Почему обязательно в море? А на бирже толпится кто, чем не пираты? И не пираты ли своего рода делают политику? Представлялась ему такая фантастическая картина: если бы те, кто так или иначе пиратствует, вдруг взяли бы да встретились, сколько было бы неожиданных знакомств! Смотрите, предупреждал, исходя из такой логики, Дефо, если изловим всех пиратов, то как бы не прекратилась тогда торговля…

Процветающая и на вид солидная Тихоокеанская компания была фактически гигантской грабиловкой, в сравнении с которой «приключения» какого-либо Синглтона просто мелочь. «Преступники с большой дороги часто не так жестоки, как дельцы», – читаем у Дефо слова, подкрепить которые он, как современник своей эпохи, имел множество случаев. Ведь тот же Кидд пользовался поддержкой кабинета министров и на виселицу попал не потому, что занялся пиратством вместо «честного» каперства, а потому, что награбил недостаточно для того, чтобы рассчитаться со своими влиятельными пайщиками. Купцами же был погублен и капитан Эвери, который, как гласит предание, обворованный (!) и всеми покинутый, умер от горя и гнева.

Капитана Кидда, помимо всего прочего, казнили еще и для примера. Попался Кидд – казнили Кидда. Дело вышло громким настолько, что слава Козла (так переводится это имя) отозвалось в столетиях. А современники знали, знал не хуже других и Дефо, что Козел – агнец божий по сравнению с теми, кто уж поистине умел поймать в паруса ветер удачи.

– Мне было понятно, что Кидд мерзавец, однако я не думал, что он еще и такое бревно, – добавил от себя к смертному приговору судья.

Похоже, капитана отправили на тот свет не за преступления, а за посредственность натуры. Все знали, что он чудовище, но считали – интересное чудовище. «Оказалось, – гласит судебная летопись, – что среди своих сотоварищей не отличался он ни храбростью, ни находчивостью».

«Такое бревно!» А что «приключенческого» можно было услышать от простодушного Кидда, который сначала, как положено, следил за порядком на водах, потом попался ему купец, и, от соблазна не удержавшись, он его ограбил, и поневоле пришлось стать «грозой морей», хотя после этого Козлу больше никакой «удачи» не выпадало. Всего одно-единственное судно захватил легендарный пират!

Вот поймать бы да послушать таких, как Эдвард Тич, он же Черная Борода, или Варфоломей Робертс, на счету которого было четыре сотни кораблей и больше ни одного смертного греха: не курил, в рот спиртного не брал и от каждого своего матроса требовал клятву, что за прелюбодеяние на борту, хотя бы и по согласию пострадавшей стороны, смерть!

А звезды пиратского моря Аннушка Бони и Мэри Рид, сумевшие овладеть не только древнейшей профессией, но и ремеслом сравнительно новым, пиратским!

Да только Тич, он же Черная Борода, живым в руки не дался, и Варфоломея взять не удалось, вот какого-то Кидда и сделали сначала козлом отпущения, а потом легендой.

«А доблестные римляне, которых почитаем мы за образец, они что, разве не были поначалу всего лишь ватагой разбойников?» – такова была позиция Дефо, мечтавшего не то чтобы о перевоспитании пиратов, но о легальном и более результативном использовании их дикой энергии.

«Случилось со мной такое приключение, когда наш корабль, державший курс на Роттердам, был захвачен алжирскими разбойниками, напавшими на нас чуть ли не при самом выходе из Темзы, прямо против Гарвича», – писал Дефо в специальном наставлении купечеству, вспоминая знаменательное событие своей молодости, которое биографы относят к 1683 году. Дефо повторял этот же рассказ неоднократно, в меру испытанных тогда чувств, подобно тому, как Гёте и Толстой на всю жизнь запомнили падения с лошади.

Барыши считать можно было и дома, но Дефо решил сам участвовать в предприятии, или, что называется, «приключении».

Тошнота подступила у него к горлу, едва только поднялся он на борт корабля, швартовавшегося у лондонского причала Тильбюри. Все-таки, пока шли по реке, было еще ничего. Но вот исчезли из вида и парламент и Тауэр, пригороды остались позади, речные берега раздвинулись навстречу морю. Вода постепенно меняла свой цвет. Дал знать о себе приближающийся простор – ветер. У матросов, которые после сухопутной и «огненной» ночи с трудом притащились на корабль, просветлело в головах. Сам «мастер» (так по-морскому называется капитан) выглянул на мостик. А молодой пассажир-купец с первой же морской волной, ударившей в грудь корабля, лег у себя в каюте плашмя.

На взгляд моряков, это была даже не волна, а так, ветерок, но пассажиру казалось, будто потолок падает ему на голову. Вот почему так никогда и не ходил он за «линию», туда к западу, где сразу за мысом Лизард, который называют Концом Земли, встречает корабли океан. Океан есть океан! От речной глади к морскому простору переход, конечно, заметен, но и океанскую волну с морской не спутаешь. Другая сила. Качнет и подбросит скорлупку с людьми Атлантика, будто желая сразу же показать, что ждет их там, за большим горизонтом. Взгляни и подумай, смельчак! А если не чувствуешь в себе достаточной отваги, лучше уж, пока берег близко, возвращайся домой…

Дефо довольно было и «домашнего» моря!

И вдруг кое-что пострашнее качки омрачило их плаванье.

– Кажись, капер, – при виде какого-то встречного судна сначала спокойно сообщил марсовый, а потом, всмотревшись, закричал: – Корсар!

От такого наблюдателя, как Дефо, едва ли могла ускользнуть разница в поведении людей и во время поднявшейся паники, и после спасения. «Наступил такой момент, когда никто уже ни о чем больше, кроме своей жизни, не думает», – отметил Робинзон: их корабль получил в шторм пробоину и чуть было не пошел ко дну. Все же и в сумятице есть глаза, которые стараются все увидеть, работает сознание, стремящееся все, что можно, осмыслить, – сам Робинзон, которому Дефо, конечно, передал многие, на собственном опыте проверенные состояния.

«Корсар!» И одни были в ужасе, другие только вид делали, что боятся разбойников. Плотник был просто спокоен. Плотнику, а также врачу и под черным флагом почет. Самые кровожадные головорезы не трогали на захваченных судах тех, кто хорошо орудовал молотком, пилой или же знал толк в разных снадобьях. Проливая чужую кровь, пираты заботливо оберегали того, кто им самим в случае надобности мог кровь пустить. «Плотник и доктор, шаг в сторону, остальных за борт!» – такие приказы раздавались нередко после захвата судов пиратами.

Даже капитан оставался сравнительно спокоен, потому что и «мастер», если он действительно мастер повернуть при всяком ветре, ни корсару, ни каперу не обуза. Пиратам умелые руки нужны.

Из команды, прямо надо сказать, иные приуныли не когда в плен попали, а когда им была дарована береговой охраной свобода. Да на что она, такая свобода, с легким карманом? Пиратский плен был для многих истинной свободой. А если поймают, с пленника спроса нет. Не по своей воле до такой жизни дошел.

Везли они, откровенно говоря, среди прочих товаров спиртное, по, конечно, не какую-нибудь дрянь, отбивающую разум. Им повезло, что на них корсар напал сначала, а потом освободил сторожевой фрегат. Попадись они в первую очередь фрегату, исполнявшему таможенную службу, оказались бы они в таком плену, что их уже никто бы не выручил. Была бы к ним, как к преступникам, приставлена охрана, ибо, хотя вино, разумеется, не то, что водка, это напиток благородный – на вкус знатока, но на взгляд представителя закона, если пошлинный тариф за товар не уплачен, все одно – контрабанда. (Дефо выступал против джина. Он проповедовал и писал памфлеты, сражаясь с этой сивушной пагубой. Правда, злые языки говорили, что полемика имела корыстную подоплеку: он-де агитирует против водки, потому что сам торгует вином.)