Баловни судьбы

— А еще, — сказала она скорее себе, чем ему, — я ненавижу скуку, а с ним так тоскливо. Не представляю себе ничего ужаснее, чем сидеть и дохнуть от скуки. Я не могу без веселья, может, потому и стала такой плохой.

Он весь сжался и пробормотал:

— Ты вовсе не хуже многих других.

— Что?

Она уже забыла, что он рядом, и с удивлением посмотрела на него, как все эти дни, когда вдруг замечала его присутствие. С таким же удивлением она смотрела на него в то субботнее утро, когда его привели из детского дома, и изумленно сказала: «Боже, это ты? Я совсем забыла, что ты должен сегодня приехать!»

Теперь глаза ее светились отчаянием.

— Помоги мне, Тони!

— Я же сказал, что никуда не уйду, — повторил он, сел и, раскрыв журнал, углубился в описание интимных подробностей жизни известного боксера, а потом — не менее известного актера, в глубине души надеясь, что этот Джон не заявится.

Но он заявился. Звонок прозвучал коротко и требовательно, так что не открыть было нельзя.

— Это он, — сказала мать. — Это его манера звонить. Скажи ему, чтобы он убирался и больше тут не показывался. Ну же!

Она вскочила со стула и, стоя посреди комнаты, нервно кусала ногти, просительно и ободряюще улыбаясь ему. Тогда он вышел на лестничную площадку и захлопнул за собой дверь.

— Черт побери! — сказал Джон. — Здесь теперь что, приют?

— Здесь живет моя мать, — ответил он, и ему показалось, что он уже видел этого человека. В пивных, у бильярдных столов, в бесчисленных фильмах. Типичный альфонс, франтоватый, лениво улыбающийся, с блестящими от бриллиантина волосами. Даже этот пиджак в крупную клетку словно был знаком ему.

Джон вытянул губы и присвистнул.

— Вон как! Бесподобно! А что, мать дома?

Да, он и впрямь был худ и невысок ростом, но было заметно, что он не привык уступать и возражений не потерпит.

— Меня попросили сказать, чтобы ты убирался.

Джон с любопытством взглянул на него и подошел на шаг ближе.

— Ты, наверно, чего-нибудь недопонял. Мы с твоей матерью добрые друзья. Так что вали-ка отсюда, ясно?

Он прислонился к запертой двери, изо всех сил пытаясь сохранить взрослый и невозмутимый вид.

— Она просила передать, что между вами все кончено. У нее теперь другой.

— Ах вот как? — Он прищелкнул языком. — Да что ты говоришь? Ну-ка, подвинься! — Лицо его было совсем близко, в голосе послышалась угроза. — Не то я сам тебя подвину.

Он испугался взгляда Джона и движения, которым тот вытащил из кармана руку. Нет, не справиться ему, и дверь не надо было захлопывать. Человек, которого она звала Джоном, стоял перед ним, широко расставив ноги, — теперь будь что будет, деваться некуда. Но тот, вдруг изменив тактику, изобразил из себя доброго дядю, раздающего детям конфеты. На губах его заиграла улыбка.

— Слышь, сынок, а не сходить ли тебе в кино?

И тогда он ударил. Сперва за улыбку, а потом — за все те билеты в кино, которыми долгие годы от него откупались. Первый удар пришелся Джону в челюсть и ошеломил его, а второй — в солнечное сплетение — заставил согнуться от боли. Но вот уже Джон бросился на Тони. Он бил точно и беспощадно, от каждого удара подросток словно цепенел, и, прежде чем успевал ощутить в теле жгучую резкую боль, кулак Джона снова обрушивался на него.

Он заплакал, слезы текли по щекам и, смешиваясь с теплой кровью, попадали в рот. Он никогда не отличался особой храбростью, а сейчас ему было так больно, что он зарыдал. В конце концов он на миг потерял сознание. Это его и спасло. Он не знал в точности, что же произошло потом: то ли Джон позвонил и втолкнул его в квартиру, то ли мать, стоя за запертой дверью, подсматривала в глазок и вмешалась, когда дело зашло слишком далеко. Очнулся он в комнате, на полу, мать стояла на коленях рядом и гладила руками его разбитое лицо.

Не нужно из-за этого плакать, хотел сказать он, но прикушенный язык и распухшие губы не слушались, и он смог выдавить лишь несколько неразборчивых звуков.

— Тони Малыш, — прошептала она, — прости меня, Тони Малыш, прости за все.

Она возилась с ним, как с малым ребенком. Нет, даже когда он был совсем маленьким, она за ним так не ухаживала. Она помогла ему взобраться на кушетку, умыла его, раздела и укрыла. Потом дала обезболивающую таблетку и влила в рот большую рюмку водки. Дремотный покой медленно разлился по телу, боль притупилась, так что можно было ее терпеть.

Он забылся тяжелым сном, а когда действие таблетки кончилось и сон стал беспокойным, несколько раз просыпался. Сперва его разбудили доносившиеся из кухни голоса и звяканье бутылок и стаканов. Потом — булькающие, надсадные звуки: кого-то сильно рвало. И в последний раз — привычные звуки из спальни. По-детски наивно он подумал, что этого она могла бы и не делать. Хотя бы сегодня ночью.

Он опять заснул и спал до тех пор, пока ему не стало плохо и подступившая к горлу тошнота не заставила его подняться и на нетвердых ослабевших ногах пройти на кухню и выпить стакан воды. Как случалось и прежде, на кухонном столе беспорядок: остатки еды, грязные стаканы, переполненные пепельницы. Следы брызг на стене у мойки и кислая вонь говорили о том, что гость не успел добежать до туалета. Желудок судорожно сжался, он склонился над раковиной, и его стошнило на уже подсохшую блевотину.

Он повернул кран, и холодная вода долго стекала в раковину. Затем открыл форточку проветрить и, весь в испарине, пошатываясь, направился в комнату. Вставать было слишком рано. Он откинул одеяла, забрался под них и некоторое время лежал, стуча зубами. И снова почувствовал, как болят глаз и щека. Таблетки, которые она оставила с вечера, лежали на столе, но стаканчик из темного стекла исчез. Зато на спинке стула он увидел аккуратно повешенный — не дай бог изомнется — мужской пиджак в крупную клетку, которого вечером, когда он засыпал, не было.

Он снова проснулся ближе к полудню — пиджак исчез. Мать внесла поднос с завтраком. Вид у нее был растерянный, озабоченный, она сочувственно смотрела на него.

Хорошо ли он спал? Может, ему лучше не вставать сегодня? А что, если позвонить в интернат и сказать, что он заболел и побудет дома еще несколько дней?

Халат на ней был застегнут небрежно и не прикрывал полностью грудь, нечесаные, как всегда по утрам, волосы висели космами.

— Поеду завтра с утра, — сказал он, — как решил. Собери вещи и уложи чемодан.

Она наклонилась и кивнула: дескать, ладно, сделаю, и он вдруг понял, что отныне всегда будет разговаривать с ней в таком тоне и она беспрекословно примет его. Отвращение и горечь захлестнули его, и он отвернулся, чтобы не видеть ни ее, ни этот поднос с завтраком...

Он долго лежал в одной и той же позе, подложив руки под голову, разглядывая дно верхней пустой койки. Чувствовал, как болит разбитое лицо, вспоминал эти проклятые каникулы, мечтая о том, чтобы никогда больше не видеться с нею. И ему показалось, будто кончиками пальцев она снова гладит его по лицу.

— Тони! — почудился ему ласковый голос. — Тони Малыш!

Он с усилием, так что сдавило горло, удержал в себе похожий на рыдание звук, едва не сорвавшийся с разбитых губ.

— Моя мать шлюха! — громко сказал он. — И все мое детство провоняло блевотиной. Вот и все.

Сосед по комнате просунул в дверь голову.

— Какого черта, ты что, сам с собой разговариваешь? — ухмыльнулся он. — А я было подумал, ты не один в постели.

Он прошел в комнату и закрыл за собой дверь. Шагнул к кровати. Теперь он улыбался по-иному: понимающе и вкрадчиво.

Сосед наклонился над ним и положил руку ему на бедро. Тони сжался, точно от ожога, и, соскочив с постели, вцепился парню в горло.

— Скотина! — истерически завопил он. — Скотина! Скотина! Убери свои вонючие лапы! Все вы скоты!

— — —

— Ну что, теперь выпьем чего-нибудь покрепче, а женщины тем временем освободятся, — сказал Макс.