Баловни судьбы

Патрульная машина медленно катит по дороге Вейтвета. Легавый внимательно следит, как мы идем из кафе; только что за нами, да и за всеми другими, кто сидел там до последнего, опустилась стальная решетка. Он глядит на нас, мы на него. Я заглядываю в машину, лицо одного из легавых кажется мне знакомым, но только на секунду, нет, это не он, не Анкер Юл Кристофферсен.

— Задавили забастовку, теперь у них есть время снова заняться нами, — говорит Эудун.

— Понятно. — Лайла задумчиво прикусила нижнюю губу. — Слушай, Юнни, вы с Калле в прошлом году случайно не на этой машине спустили шины?

— Не диво, что они так пялятся на нас, — смеется Юнни. — Нет, по-моему, не на этой. Но на такой же, — прибавляет он, ухмыляясь.

Мы стоим и болтаем, прежде чем разойтись по домам. Здорово мы тогда накололи легавых. Только один разок нам и удалось так их наколоть. Однажды вейтветские ребята собрались перед торговым центром и завели толковище с легавыми. Чего вы сюда приехали? Чего вы нас отовсюду гоните? Чего вечно следите за нами? Почему мы не имеем права здесь находиться? А где можно? И пока мы так толковали, Калле и Юнни потихоньку подползли и спустили шины на патрульной машине. Вот они озверели, когда это обнаружилось! Через несколько минут подъехали еще четыре машины, вызванные по радио. Кое-кого из ребят забрали. Но только не Калле и Юнни. Их никто но продал. Ни одна душа!

Мы смеемся над этой историей. Хлынувший дождь загоняет людей в дома, но мы не обращаем на него внимания, высовываем языки и лижем легкую влагу. Я вспоминаю, что о Калле прошел один слух, уже после того, как его убили. Не знаю, откуда он взялся, кто его пустил и сколько в нем правды.

— Анне-Грете, — спрашиваю я, — может, ты знаешь, было это на самом деле или нет? Говорят, Калле однажды появился перед кассиршей в торговом центре с нейлоновым чулком на морде. Будто он натянул этот чулок, пока стоял в очереди. Кассирша, не говоря ни слова, выбила ему все, что нужно, и никто в очереди даже не обратил на это внимания. Не знаешь, было такое или нет?

Анне-Грете отбрасывает вьющиеся волосы и смеется.

— Не знаю. Я тоже слышала эту историю, только, наверно, это все сплетни.

— Я знаю про этот нейлоновый чулок, — говорит Лайла. — Только это было еще в школе. Он в коридоре надел на лицо нейлоновый чулок, когда его вызвали к завучу.

— Нейлоновый чулок! — Эудун хохочет. — Это здорово! По-моему, они на нас на всех так смотрят. Смотрят и не видят. Какие там у нас лица. В упор не видят!

— Дайте срок! — смеется Анне-Грете. — Так ты, кажется, всегда говоришь? Дайте только срок!

— Они нас дерьмом считают, — говорю я. — Но мы им еще покажем. Пусть не думают, что убийство Калле сойдет им с рук! Дайте срок!

— Придет день, — Юнни смеется и поддает ногой по мать-мачехе, пробившейся сквозь асфальт, — когда мы с ними рассчитаемся!

Дождь усиливается, улица почти пуста. На стене метро блестит мокрый, недавно приклеенный плакат. По водосточному желобу несется пенистый поток и исчезает в люке канализации. Асфальт даже скрипит под шинами. Дождь отмыл грязные бледно-серые фасады Вейтвета. Деревья тянутся к дождю, листья трепещут под ударами капель. И где-то внизу, за железнодорожным полотном, за пакгаузами и шоссе, за фабричными цехами, свалкой и товарными складами, среди глиняных карьеров, заросших ольхой, и диких лугов течет Алнаэльва, и вода в ней все прибывает. Серая, глинистая, непокорная, течет она там внизу, полноводная и невидимая отсюда. Длинный тяжелый товарняк, извиваясь, ползет от Алнабру. Прищурившись, я гляжу, вниз, в долину, и вспоминаю ту музыку в «ситроене» и Калле.

And I try

And I try

And I try

And I try

— Рейнерт, — шепчет он.

Теперь я слышу его голос совершенно отчетливо.

— Рейнерт! Продолжайте по-прежнему. Помнишь, как мы договорились? Идет?

— О чем речь! — отвечаю я вполголоса.

Ребята вытирают мокрые лица и удивленно глядят на меня. И я говорю уже громче:

— О чем речь! Как договорились!

В ту же ночь голос Калле возвращается и во сне. Такой же, как всегда. Грубый, хрипловатый, чуть каркающий голос, который становился и нежным, и мягким, когда Калле переходил на шепот, или громким и оглушительным, если он волновался.

Мне снится, что рабочие Бойни объявили забастовку и Калле с нами. Он с нами, он работает на Бойне с Эудуном и со мной. И стоит вместе со всеми. Во сне.

Это неправда, будто я ни черта не смыслю в забастовках. Конечно, смыслю, и не меньше, чем ты: надо стоять друг за друга — всем за одного, одному за всех. Я так это понимаю. В одиночку ты нуль, со всеми вместе — сила.

Во сне мы стоим цепью перед воротами Бойни. Как экспедиторы, которых показывали по телевизору. Стоим цепью перед воротами, закрывая все входы и выходы. Мы охраняем свое рабочее место. Бастуем за повышение заработной платы, и мы выиграем эту забастовку, если никого не пропустим на Бойню.

Как иногда говорит старый, морщинистый Риан с блестящим черепом и изуродованной рукой.

— Когда-нибудь, — говорит он, — слова́ им больше уже не помогут. Не знаю когда. Но когда-нибудь нам придется столкнуться не на жизнь, а на смерть, иначе они не поймут, что мы им говорим.

Мы стоим цепью перед воротами. Там все. Даже мамаша. Во сне мамаша тоже с нами. И мамаша, и Биттен, и пакистанка, и фру Ли, и все работницы из фасовочного цеха и «холодной кухни». Мясники в тяжелых сапогах и кожаных фартуках. Водители автокаров. Экспедиторы. Колбасники. Одним словом, все рабочие Бойни, начиная со стариков с Рианом во главе и кончая нами, самыми молодыми, тут. И в центре — Калле.

Калле стоит с нами, он в рабочем костюме, красный высунутый язык на его майке виден из-под расстегнутого на груди комбинезона. Калле улыбается, глаза у него веселые и хитрые. И он говорит мне, доверчиво, с победной улыбкой:

— На этот раз, Рейнерт, мы не сдадимся!

Можешь считать, что сон глупый. Но он означает, что надо стоять друг за друга. Держаться заодно и стоять друг за друга. Только на деле все не так: Калле нет в живых и никто на Бойне не собирается объявлять забастовку. Наверно, он мне приснился потому, что я так психанул, когда увидел в последних известиях этих экспедиторов, как они стояли плечом к плечу перед легавыми и не сдавались. И это здесь, можно сказать, у нас под носом! Совсем рядом. На старой товарной станции на Эстеншёвейен!

А дальше, знаешь, что мне приснилось? Анкер Юл Кристофферсен идет вместе с легавыми. Они явились сюда на машинах и верхом, с мегафоном. Их командир говорит, что дает нам две минуты, чтобы разойтись. Но мы не расходимся, а только плотнее держим цепь, тогда они выстраиваются против нас и идут в наступление.

И с ними Анкер Юл Кристофферсен. На нем все тот же старый синий комбинезон и морская фуражка, что и в ту ночь год назад. На ходу он замечает Калле, и у него отваливается челюсть, точно он зевает. Он так и замирает с открытым ртом. А Калле ничего, он просто стоит плечом к плечу со всеми, и глядит на него.

— Привет, Кристофферсен! — говорит он. — Вот мы и встретились!

И все, на этом конец. Звенит будильник, за окном высокое чистое небо, я встаю и тащусь в ванную. Мамаша — ставит воду для кофе, мы едим, готовим бутерброды и выходим из дому. Обычный рабочий день. Прошел год, как Калле умчался в ту темную страну, откуда нет дороги назад. Некоторые думают, будто в той темной стране что-то есть, что жизнь там продолжается. Но ты не верь тем, кто говорит, будто жизнь продолжается и после смерти, будто там, по ту сторону, справедливость. Потому что это не так. Нет никакой справедливости по ту сторону. Если мы хотим добиться справедливости, надо не поддаваться здесь. А не где-то в другом месте, потому что живем мы здесь. И только один раз.