Страница 45 из 65
— О, ваши ученые — очень известные в мире люди. Я стараюсь следить за всеми их работами.
— А личные встречи — они частые?
— В этом есть определенные трудности. Для СССР, мне кажется, это трудности прежде всего финансовые.
— Значит, советские ученые — нечастые гости во Франции?
— Гораздо более редкие, чем ученые из ФРГ, Италии, даже Америки, хотя она много дальше от нас, чем ваша страна. Я не могу, конечно, сказать, что их совсем нет…
— Такие визиты, как ваш, хотя бы частично компенсируют это недоразумение в наших отношениях.
— Да, и это — одна из целей поездки.
— Ну, а кроме впечатлений от встречи с Москвой, есть, так сказать, материальные итоги визита: подписанные контракты, соглашения?
— Нет. Но такой задачи и не было. Должен сказать, что именно в результате московских встреч мы пришли к выводу, что надо использовать складывающиеся отношения более интенсивно, более конкретно. Что касается "Рон-Пуленк", то мы решили назначить для советских ученых две стипендии в университете Луи Пастера в Страсбурге, чтобы они могли стажироваться там. Это легко, поскольку университет недавно получил статус всеевропейского (господин Лен по скромности умолчал, что это тем более легко, поскольку он — один из самых уважаемых профессоров этого университета. — А.К.). Хотели бы установить контакты ученых этого университета с советскими учеными, в частности с Академией наук СССР.
— Господин Лен, ваша фирма "Рон-Пуленк" — крупнейший химический концерн. У нас в стране сейчас — очень мощное движение "зеленых", которые требуют ликвидации химических предприятий. Люди хотят дышать чистым воздухом.
— И они, конечно, правы! Сейчас, мне кажется, существуют все возможности, чтобы загрязнение было сокращено до минимума. Это, конечно, стоит дороже, но наш долг — поступать так. Видите ли, тут проблема не научная. Проблема в том, чтобы захотеть сделать.
— Может быть, это и проблема психологии сознания? Сколько ни очищайте воздух, сколько ни убеждайте людей в том, что заводы уже не дымят, все равно один факт их существования будет отравлять жизнь людей. Развитие химической промышленности, как, к примеру, и атомной, будет разбиваться не о слабость технологий, а о психологию людей. Это она вдруг восстала, и ученые пожинают плоды этого восстания.
— Наверное, вы правы. Людям надо больше рассказывать, как мы работаем. Когда я говорил, что у нас есть все возможности, чтобы дышать свежим воздухом, то не имел в виду, что его надо очищать. Его можно не заражать, вот моя мысль.
— У нас многие химические предприятия до сих пор — вне общественного контроля. А как во Франции?
— Есть общественные советы по безопасности и контролю, поэтому, наверное, нет проблемы гласности.
— А как вам показался воздух Москвы по сравнению с парижским?
— Такие города, как наши, по-моему, страдают сильными загрязнениями. Я не могу сказать, что взял и сразу почувствовал, какой ужасный в Москве воздух, но, конечно… — Тут профессор деликатно замялся, а переводчик требовательно посмртрела на меня в ожидании следующего вопроса.
— Наша наука, считают многие, серьезно больна. Это болезнь — монополизм. Талантливым ученым без атрибутов власти трудно, часто невозможно добиться того, чтобы их мнение было услышано. Нам эта болезнь сильно мешает жить. А вам?
— Что вам сказать? Если "нет", будет нескромно. Но, понимаете, слишком сильна экономическая заинтересованность в точке зрения талантливых людей, чтобы позволить себе роскошь пренебрегать ею.
— Я спросил об этом не случайно. Знаю, что вы успели побывать и в Институтах Пущино. Поэтому, может быть, знаете о тяжелой судьбе одного лечебного препарата: перфторана?
— Да, я кое-что слышал об этом.
— У нас его называют "голубая кровь". Лекарство, которе принесло реальную помощь множеству людей, буквально вытащило с того света сотни наших ребят во время войны в Афганистане, — легло "на полку" по той причине, что есть альтернативный препарат, до сих пор принесший больше пользы его авторитетным разработчикам, чем больным. Возможна ли во Франции такая ситуация?
— Нет. Может быть, конечно, что два института разработали препараты либо одного качества, либо разных. Обе регистрируются и выпускаются на рынок, а дальше действуют его законы: покупают то, что приносит облегчение… Извините, но больше нет ни минуты, хочется все-таки успеть на самолет… До свидания!
— Благодарю вас, господин Лен.
Так оборвалось это интервью. Но, может быть, и хорошо, что как раз на этих словах, на этих мыслях.
23. Время релаксации
С. Шноль
(Журнал "Коммунист", 1989, № 15, с. 93–95)
На моем рабочем столе неоконченная статья "Традиция посмертной славы и научно-технический прогресс". Когда-нибудь я все же допишу ее. Сегодня эта сжимающая душу тема все разрастается и все труднее становится придать статье строгие формы.
А пока… пока мы, как и раньше, испытываем сложное по оттенкам удовольствие от мыслей о былом величии нашей науки, перебираем в памяти имена выдающихся людей и, очнувшись, вновь осознаем, до какого уровня дошла наша наука.
Нам, великой стране, привычно было гордиться. И, как внезапное потрясение, — нечем гордиться даже в математике и физике! Первым это публично отметил академик Р.З. Сагдеев. Дорого стоит смелое и честное слово!
50 лет минуло после репрессий 1937–1939 годов, 40 лет — после 1948 года, 35 лет — после "дела врачей-убийц", а мы все еще не можем прийти в себя.
И это неудивительно. Время релаксации, как говорят в физике, время восстановления исходного состояния в социальной сфере измеряется не годами, а поколениями. (Вот почему, в частности, наша перестройка не может быть очень быстрой).
Кто сейчас определяет лицо советской науки, кто определяет атмосферу научных учреждений? Как правило, те, кто пережил, сумел пережить период репрессий, или их непосредственные ученики и последователи. Первые — это, естественно, очень пожилые люди, им больше семидесяти. Вторые — 40—60-летние академики и члены-корреспонденты, директора научных институтов, издательств, председатели и члены ученых советов, отделений, секций, редакторы и члены редколлегий научных журналов. Многие из них смогли получить от предыдущего поколения главным образом трудный опыт выживания. Смысл "жизни в науке" им пришлось постигать самим, а это малопродуктивный, далеко не самый эффективный способ. Человечество — цивилизация — существует посредством передачи накопленного опыта (в том числе и нравственного) от поколения к поколению.
В этом — значение "школ". У нас были могучие школы. В биологии — Н.И. Вавилова, Н.К. Кольцова, Н.Е. Введенского, А.А. Ухтомского. Школы эти истреблены с ясной целеустремленностью в упомянутое время. Само объединение людей в школу тогда было опасным. Говорил мой университетский учитель: "Не люблю, знаете ли, групповых фотографий: кого-нибудь репрессируют — и не знаешь, куда деть снимок…"
40 лет назад мы боролись с космополитизмом и за признание отечественного приоритета в науках. И много в том "преуспели"! Но было, было там рациональное зерно! Не надо рабски пренебрегать собственной мыслью, не надо только догонять. Между тем сколько современных наших научных руководителей, не совершив подвигов оригинальной мысли, получают удовлетворение лишь от исследований, идущих вслед за передовыми работами США, Японии, Швеции, Англии, Франции, ФРГ и т. д.
Новая мысль, новые направления зарождаются обычно в слабой форме. Новорожденных нужно согревать, кормить, оберегать и выращивать! Мы же вместо поддержки новых направлений, вместо помощи активным (и часто неумелым), нестандартным людям (какое бы подобрать слово: "придушиваем"?… "придавливаем"?… "усмиряем"?… "успокаиваем"?…) "умиротворяем" их. Как? Колоссальное количество способов! Детально разработаны методы, можно специальный ГОСТ ввести. Вот это и есть главная причина того, почему у нас редки выдающиеся научные открытия.