Небо в огне

Идти в открывающийся тебе навстречу город, устремленный к зеленому конусу Высокого замка — это совсем не то, что кружить от угла Сикстуской до угла Технической и обратно под высокими стенами женского исправительного заведения, да еще стараться шагать естественно, не подавая виду, что ждешь, что считаешь минуты. Натерпишься при этом всякого — недаром у тебя стройная фигурка, обтянутая синим пальто, хорошенькое личико и две косы с белыми шелковыми бантами. Вон тех шестерых мальчишек, что выбежали из гимназии, их не проведешь. Пусть они мало что видели в жизни, однако они знают, что их фуражки, и мундиры ни в ком не вызовут интереса — если нет особого повода. Тем более, кому охота заглядывать в их лица, которые то краснеют, то бледнеют, когда эта пара глаз обводит их быстрым взглядом, словно циркуль из серебристой, волшебной стали! Но смех побеждает все, смех выводит из тревожного, нелепого смущения, и мальчики со смехом что-то выкрикивают, потом, распевая: «Паненка, вы куда?», исчезают за углом, и серый перекресток становится совсем пустынным.

Теофиль же тем временем прошел всю улицу Батория, останавливаясь у каждой букинистической лавки, чтобы прочитать названия всех книг в витрине, наконец он приблизился к витрине Игеля и в темноте, прильнув лицом к стеклу, еще раз поглядел на манивший его томик и прочитал цену на обложке. Цена была небольшая, вполне по его капиталам, и все же Теофиль отошел на несколько шагов, чтобы сосчитать свои деньги. Лишь после этого он зашел в лавку.

Медлительный букинист попросил повторить название книги.

— Радлипский «История сына божьего», она у вас в витрине, — сказал Теофиль, уже робея, так как в глубине лавки кто-то зашевелился.

Игель, больше полагаясь на осязание, чем на свои близорукие глаза, нащупал на полке книгу, поднес ее к самому носу, будто обнюхивая, и, слегка стряхнув для виду пыль, ее покрывавшую, подал книгу мальчику. Теофиль взамен высыпал горсть мелких монет, и оба стали их пересчитывать. Но тут Теофиль снова услыхал шорох и оглянулся. В глубине лавки стоял господин, примерно тех же лет, что отец Теофиля, с пышной серебрящейся шевелюрой. Пальто на нем было расстегнуто. Держа руки в карманах брюк, незнакомец смотрел на Теофиля, как бы в раздумье. Наконец он спросил:

— Почему вам вздумалось покупать эту книгу?

— Я увидел ее на витрине.

— Вас интересуют такие вещи?

— Да, интересуют.

Незнакомец подошел к прилавку, взял книгу, повернул ее корешком вверх, будто определяя объем, и положил обратно.

— Ну что ж! Теперь вам остается сунуть ее под мышку, пойти домой и засесть за чтение.

— А может, ее и читать не стоит? — встревожился Теофиль.

— Да нет. Так, немного путаная. Введение можете пропустить. А давно вы стали интересоваться такой литературой?

— Довольно давно...

— Гм!

Теофиль покраснел, но у него было время успокоиться — никто на него не смотрел. Игель, сосчитав монеты, проверял их, поднося одну за другой к глазам. А незнакомец снял пенсне и протирал стекла платком. Теофиль, подойдя к нему, спросил вполголоса:

— Скажите, пожалуйста, что вы думаете обо всем этом?

Из-под покрасневших, как бы припухших век глянули темные глаза.

— Присядемте, молодой человек! — указал незнакомец на два стула в нише, уставленной книжками под самый потолок.

Он надел пенсне, достал деревянную табакерку и начал сворачивать папиросу. В тишине было слышно, как шелестит папиросная бумага и шипят две газовые лампы над прилавком. Букинист, спрятав деньги, неподвижно стоял, глядя в окно. Сердце Теофиля сильно билось от нетерпения и страха: вот он выдал чужому человеку свою заветную тайну — теперь его либо поддержат, либо уничтожат. Вспыхнула и погасла спичка, голубоватый дымок потянулся к потолку.

— Вы спрашиваете, что я думаю? Думаю, что вы на хорошей дороге. Вы сейчас переделываете по-своему одну старую историю. Вернее, единственный раздел истории, где кое-что зависит иногда от нас. Во всех других мы уже ничего не можем изменить. Сколько бы вы ни бились, дату смерти Юлия Цезаря вам не передвинуть ни на один день. А тут вы с самим героем можете обойтись как угодно жестоко, можете даже лишить его права на существование.

— Что вы! — прошептал Теофиль. — Неужели вы вообще не верите...

— Я сомневаюсь, только и всего. Кроме Евангелия это не подтверждено ни одним источником, разумеется, источником посторонним, беспристрастным. Надеюсь, на Иосифа Флавия вы не полагаетесь?

Теофиль не полагался на Иосифа Флавия, о котором слышал впервые. Но он считал, что среди духовных особ есть люди ученые, которым не чужды подобные сомнения, и вряд ли они избавляются от них, прибегая к обману. Правда, выразил он свою мысль так нескладно, что не сразу был понят.

— Ну, конечно. Если бы религии были основаны только на обмане, с ними было бы нетрудно покончить. Гораздо сложнее бороться против искренней веры, сердечной чистоты, простодушия…

— Я думаю, среди верующих есть и умные люди,

— Не знаю, что вы называете умом. Я бы поостерегся назвать умным человека, убежденного, что праотец Ной в своем ковчеге длиною в триста локтей, шириною в пятьдесят локтей и высотою в тридцать локтей поместил по паре всех земных существ.

— Может, они понимают это фигурально?

— В таком случае они заблуждаются, ибо святой автор нигде не указывает, что пользуется здесь метафорой. Самое большее, можно предположить, что он измерял другим локтем — не таким, какой известен нам. Нет, сударь мой, если не научишься закрывать глаза на подобные вещи, то сохранить веру очень нелегко. В богооткровенной книге все истинно, там не может быть ни противоречий — ибо два противоречивых утверждения не могут быть в то же время истинными, — ни каких-либо неточностей. В богооткровенной книге ошибки невозможны.

— Даже в мелочах?

— В богооткровенной книге нет мелочей. Если бы мы ту или иную фразу сочли маловажной, это было бы оскорблением бога, вдохновившего святых авторов. Здесь все важно, здесь самый крошечный кирпичик — опора всему зданию. Попробуйте его убрать, и все рухнет.

Незнакомец умолк, снял пенсне и, помахивая им, вглядывался в Теофиля сквозь щелки припухших век. Казалось, он прицеливается, чтобы бить наверняка, чтобы ни одно его слово не пропало даром.

— Если верить, так, по крайней мере, как Боссюэ,— был в семнадцатом веке такой проповедник, — нетерпеливо бросил он эту фразу, вспомнив о скудости знаний своего слушателя. — Боссюэ воскликнул: «Какое чудо, что Кир упоминается в Библии за двести лет до своего рождения!» Вы понимаете? Исайя, живший в восьмом веке до рождества Христова, дважды в своей книге называет имя Кира, который царствовал в шестом веке. И вправе ли вы отвергать это чудо ради гипотезы, что книгу сочинил не Исайя и что она апокриф времен вавилонского пленения. Сами посудите, какие последствия это имело бы для веры в канонические книги?

Теофиля обдало волной тепла — как всегда, когда он испытывал восторг, что-то открыв для себя или поняв. Тесный, затхлый угол букинистической лавки словно приоткрылся в неведомый, мир, откуда явилась книга Ренана, чарующий мир, который становился все более близким Теофилю. Наверно, и седеющий господин с желтыми от табака пальцами занимает в этом мире какое-то положение?

Теофиль не ошибся. Д-р Винцентий Кос два раза в неделю проводил в университете занятия по логике и один час посвящал лекциям о Канте. Этими тремя часами ограничивалась его деятельность доцента, приносившая ему все больше седых волос. Профессор Твардовский, слушатели которого не умещались ни в одной из университетских аудиторий, читал свои лекции в зале кинематографа «Аполлон»; профессор Вартенберг, даже в неблагоприятное время между часом и двумя пополудни, заполнял XIV аудиторию, читая свое «Введение в философию», а Кос считал удачным тот день, когда перед ним сидела дюжина студентов. Это были главным образом старательные, но неопытные первокурсники, не успевшие еще разобраться, что его подпись в матрикуле ровно ничего не значит.