Страница 3 из 12
Главное внимание мадам Дельпонт обращала на каллиграфию. «Некарош калиграпи!» — скороговоркой выкрикивала она, посмотрев тетрадку. Если она бывала довольна, то выдавала записку, на которой французский же лад писала имя и фамилию ребенка: «Надин Потапофф». И т. п. Записка называлась «бон поан», и ее нужно было прятать в свою сумку. Десять записок обменивались на картинку, десять картинок — на игрушку. У проштрафившихся каждый раз отбиралось по записке. Борис хитрил и не отдавал записок: он всегда говорил, что забыл их дома.
Мадам Дельпонт плохо знала русский язык и говорила с чистым парижским произношением. Объясняя слова, она сильно жестикулировала, стремясь картинно изобразить смысл французского слова. Это было детям и забавно и интересно. Они передразнивали ее произношение и невольно усваивали правильную французскую речь.
Так прошло полгода. Однажды отец заинтересовался французскими стихами, которые младшая дочка учила наизусть. «Понимаешь ли ты то, что учишь?» — «Кое-что понимаю, — отвечала она, — кое-что нет, но мадам велела: «Понимаешь, не понимаешь — учи!» Отец рассердился и взял детей из этой школы.
Эта школа не была бесполезна для Бориса Житкова. С этих пор он начал говорить по-французски. У него с детства обнаружились редкие способности к языкам. В одесский период жизни он познакомился почти со всеми языками народов Средиземного и Черного морей: с турецким, греческим, французским, румынским и т. д., и особенностью его речи было то, что, часто владея небольшим запасом слов, с говорил как истый уроженец страны. Впоследствии он овладел также немецким и английским.
В первые годы жизни в Одессе Борис Житков начал знакомиться и с литературой. Он легко запоминал стихи. Отец по вечерам читал детям научно-популярные книжки, читал им прозу и стихи Пушкина, Лермонтова, Алексея Толстого; старшая сестра за стенкой учила вслух перед сном стихи; нянька по складам читала нараспев Некрасова, часто почти не понимая читаемого, — этого было достаточно, чтоб он уже знал наизусть услышанное. К девяти годам он знал наизусть такие крупные вещи, как «Демон» Лермонтова.
Большое значение для развития детей Житковых имел культурный быт семьи. Степан Васильевич был членом университетского математического общества, и дома у Житковых постоянно бывали профессора и преподаватели университета, преимущественно математики (профессор Шатуновский и др.). Содержательные разговоры отца, разговоры взрослых между собой и с детьми — все это способствовало тому, что дети Житковых по своему умственному развитию вскоре превосходили своих однолеток.
Постепенно морской воздух порта произвел на Бориса благотворное действие. Здоровье его окрепло. Отец создал целый режим физического воспитания детей: завел дома гимнастику (трапеции и т. п.), приобрел гребную лодку, потом парусную шлюпку. Он научил детей плавать. Дети жили по-спартански. Все время на море. Хорошо гребли, умели управляться с парусами.
Очень рано в руках у Бориса Житкова появились настоящие столярные инструменты. В три года ему подарили топорик, которым он сразу же прорубил свой новый первый высокий сапог. Семи лет он имел ножовку и рубанок, и вскоре у него уже была целая своя столярная мастерская.
Во дворе дома, в котором Житковы имели казенную квартиру, была столярно-ремонтная мастерская РОПиТа. Все нужные материалы дети без труда добывали оттуда, и в мастерской пропадал на целые часы и дни не только Борис, но и девочки. Особенно привлекали детей токарный станок и полировочные работы. У Бориса появилась им самим изготовленная флотилия моделей лодок и других судов, по-настоящему оснащенных. Он уже тогда хорошо изучил такелажные работы. Девочки тоже умели вязать все морские узлы, могли оплести шланг, сделать матик. Не знать какой-либо снасти на судне в то время среди детей считалось позором. В инструкторах недостатка не было. И столяры и матросы, занятые во дворе такелажными работами, охотно объясняли Борису, как и что делать. Уже здесь проявилась особая его манера изучать ремесло, отличавшая его и впоследствии. Он часами внимательно наблюдал работу мастеров, только изредка, время от времени задавая вопросы.
Воспитание и среда изменили самолюбивого мальчика. Самолюбие заставило его воспитать в себе мужество и храбрость. С детства он сам устраивал себе испытания — экзамены на большие человеческие качества. Ему нравилось еще и еще раз себя проверить. В своей статье «Храбрость» он писал:
«Я об ней много думал. Особенно в детстве. Хорошо быть храбрым: все уважают, а другие и боятся. А главное, думал я, никогда нет этого паскудного трепета в душе, когда ноги сами тянут бежать, а то от трепету до того слабнут, что коленки трясутся, и кажется, лучше б лег и живым в землю закопался. И я не столько боялся самой опасности, сколько самого страха, из-за которого столько подлостей на свете делается. Сколько друзей, товарищей, сколько самой бесценной правды предано из-за трусости: «не хватило воздуху сказать».
И я знал, что по-французски «трус» и «подлец» — одно слово: «ляш». И верно, думал я, трусость приводит к подлости.
…Я решил, что приучу себя… И стал нарочно лазить туда, где мне казалось страшно».
Вскоре маленький Житков завоевал непоколебимый авторитет у своих портовых приятелей. Их подкупало и то, что во всех трудных обстоятельствах он всегда принимал ответственность на себя, никогда не выдавая своих друзей. Все они беспрекословно подчинялись его верховодству и всячески подчеркивали свою к нему абсолютную приверженность.
Когда Борис лежал больной корью и к нему никого не пускали, он получил письмо от своих друзей — портовых мальчишек. Они желали ему выздороветь и торжественно подписались: «Твои покорные друзья Антоша, Гриша и Аким» (один из этих друзей — матрос-большевик — погиб в дни революции 1905 года).
Когда Житкову исполнилось девять лет, его отдали в первый класс казенной гимназии.
Казенная гимназия царской России — это было учреждение отвратительное. Гимназия всегда производила на Житкова угнетающее впечатление. Он всю жизнь не любил октября и ноября только потому, что серая, мозглая осенняя погода в юные годы связалась для него с необходимостью ходить в гимназию и напоминала ему его гимназическое прошлое.
Казенную гимназическую премудрость Житков ненавидел. Он ненавидел весь гимназический быт, гнусные разговоры в перерывах между уроками, курение в уборных, ругань, напускной цинизм, ненавидел всю гимназическую систему подавления и уничтожения личности.
Учился Житков неровно. Он многое изучал самостоятельно, но по большей части не то, что требовалось в гимназии. Так, в гимназии он получал по латыни двойки за экстемпорале и незнание грамматики и в то же время без словаря с увлечением читал латинских и греческих авторов и наизусть декламировал стихи любимых им греческих и римских поэтов. Он знал обычно больше, чем можно было требовать, но рядом с пятерками получал и тройки. Учителя часто не могли понять этого двоечника, который так много знал. У товарищей его сильный ум вызывал невольное уважение, и они в трудных случаях обращались именно к нему за помощью. Подготовленные им получали пятерки, он — иногда с трудом тройку.
Его прямота и резкость приводили к столкновениям с некоторыми педагогами. Особенно невзлюбил его преподаватель древнегреческого и латыни Иванов — тупой и мстительный чиновник.
Как-то Иванов спросил его ядовито: «Житков, вы, кажется, чему-то внутренне улыбаетесь?» Борис ответил резко: «А до этого вам должно быть такое же дело, как и до того, что у меня в левом кармане!» Иванов выгнал его из класса. С этого времени он систематически ставил Житкову двойки. Отец из педагогических соображений держался на стороне латиниста, хотя видел, что сын прав. Это поведение отца огорчало Бориса. Он чувствовал себя подавленным, как бы в чем-то без вины виноватым и ссорился с отцом.
Борису взяли репетитора-латиниста. Но вскоре репетитор отказался с ним заниматься. «Его не нужно репетировать, — сказал он, — он свободно читает по-латыни литературу — это больше, чем может требовать гимназия». Наконец Борис отправился к директору своей гимназии Юнгмейстеру — человеку умному и ловкому — жаловаться на латиниста. Юнгмейстер сказал Борису: «Что я могу сделать? Мне его назначил учебный округ, я и должен терпеть. Вы ж его умней, чего вам с ним сцепляться? А вы не иглошерствуйте, он вас и оставит в покое».