Эдвард Григ

«Дух Нордрака не угасает в норвежском музыканте», — сказал однажды Григ, вспоминая свою молодость. И «дух Нордрака» подсказал ему уже в 1898 году мысль о первом музыкальном фестивале в Бергене. Даже Свендсен с его оптимизмом и тот не поверил, что это осуществится.

— Ты собираешься пригласить целый оркестр из Голландии вместе с дирижером?

— Да, это лучший оркестр, — сказал Григ.

— А что скажут бергенцы? Они будут обижены в своих лучших чувствах!

— Шовинистов я никогда не выносил и не считался с ними, — ответил Григ.

Несмотря на препятствия, фестиваль все-таки состоялся, и голландский оркестр превосходно исполнил норвежскую музыку. Опять Григ дирижировал оркестром, чередуясь со Свендсеном и голландским дирижером Менгельбергом, а три тысячи человек, посетившие концерты, были не только довольны, но и счастливы, о чем во время празднования заявил их представитель.

Несколько дней продолжался фестиваль, и в эти дни нельзя было узнать скромный город. Теперь Грига называли патриотом даже те, кто упрекал его прежде в «голландских» симпатиях.

Вечером в последний день фестиваля, поддавшись внезапной жажде уединения, Григ вышел на тихую улочку, ведущую к фиорду. Он решил немного опоздать к ужину, где предполагались речи, — он не был охотником до них. Рыбачьи сети были разложены на песке. Вода казалась серебряной, и рыжие скалы отчетливо выделялись в небе. Вот он, Берген, город его детства! Но разве когда-нибудь могли мечтать жители о такой музыке, какая звучала здесь в эти дни? Концерт фру Гезины Григ в пользу женского приюта был самым выдающимся событием в году. А теперь Берген станет одним из музыкальных центров Европы. Жизнь идет вперед и только вперед!

Да, он помнит, как его мать играла фантазию Бетховена с оркестром. Она была в черном платье, и ее высоко поднятые волосы сверкали, как золото! Тогда собралось много народу: триста человек! А теперь слушают три тысячи!

Но его мать уже двадцать три года лежит в могиле! А с тех пор, как она играла фантазию Бетховена, прошло уже сколько? Да, ровно сорок пять лет! Вот что!

Поднялся ветер, краски потемнели, стало холодно. Серебро фиорда потускнело. Быстрыми шагами Григ зашагал по песчаной отмели и вышел на приморскую улицу, где уже горели фонари.

Глава девятая

Лофтхуз, расположенный в окрестностях Кристиании, был тихим, живописным местом. Сюда Григ возвращался после поездок и здесь рассчитывал спокойно работать.

Но здесь не было покоя. Любой путешественник, попав в столицу, непременно отправлялся в Лофтхуз — «посмотреть» на Грига. Если бы только посмотреть! Но они отнимали все время и часто попусту! Приезжали, конечно, и приятные люди, любящие музыку, но бывали и такие, которые оставляли после себя только чувство раздражения и тоски.

Они вынимали свои блокноты, чтобы записать ответы Грига на их многочисленные вопросы. Приезжали они обычно целыми группами. Пока один записывал, другой, воспользовавшись перерывом, в свою очередь заводил беседу. Все они очень спешили. Страницы блокнотов шелестели, Грига прерывали, как только его сообщения выходили за грань заранее составленного «вопросника», и подобная беседа не приобретала теплого, задушевного характера. Деловые гости к этому и не стремились. Не все их вопросы относились к музыке. Один раз его даже спросили, чем отличаются норвежские козы от голландских и вызревает ли клубника на склонах гор.

Несноснее других были не газетные работники — в конце концов, такова была их служба: выведывать да расспрашивать! — а те путешественники, которые приезжали как туристы. Они являлись, чтобы затем похвастать перед знакомыми, что все-таки удалось повидать знаменитого музыканта, достопримечательность Норвегии! Григ запомнил одну такую путешественницу, мисс Дорис Смайльс, которая в течение трех часов задавала ему самые разнообразные вопросы и только перед самым уходом попросила его поиграть. Ее брови были высоко подняты и так и не опускались, что придавало ее лицу крайне изумленное выражение. С этим изумленным лицом она спрашивала об отношении к Льву Толстому, к астрономии и спиритизму и о том, какие овощи он предпочитает зимой. С изумленным лицом обозревала она комнату и совершенно так же молча и бесцеремонно уставилась на Нину. Нина сослалась на хозяйственные хлопоты и вышла. Григ оставался с гостьей. Сыграв две пьесы из «Лирического альбома», он встретил все тот же изумленно-неподвижный взгляд.

Григ не умел, как в свое время Лист, отделываться от нескромных посетителей. Однажды, выведенный из себя самоуверенным и наглым гостем, Лист заявил ему: «Вот окно, а вот дверь: выбирайте любой путь, только поскорее!» Разумеется, Григ никогда не сказал бы ничего подобного.

Когда он перебрался в Трольдхауген, куда вели довольно крутые тропы, туристы, вроде мисс Смайльс, уже не навещали его. Ради Грига не стоило взбираться на высоту и скользить по уступам! Но истинные друзья находили к нему путь.

В Трольдхаугене, как и в Лофтхузе, Григ получал много писем и журналов и в своем уединении знал все, что делается на свете. Он живо интересовался политикой: проницательность его суждений не раз отмечали «самые современные норвежцы» — Бьёрнсон и Ибсен. Но, как и в былые годы, он не любил разговоров о связи искусства с политикой, и, как только об этом кто-нибудь упоминал, он морщился и говорил собеседнику:

— Прошу вас, оставьте это! Позвольте мне сохранить мою свободу!

— Не знаю, что вы называете свободой, — возражал ему Эмиль Каррель, французский общественный деятель, сотрудник рабочей газеты. Он приезжал в 1899 году в Норвегию и добрался до Трольдхаугена не из праздного любопытства, а из глубокой любви к музыке Грига, которую хорошо знал. — У вас иллюзия, будто вы свободны. Но это лишь потому, что в вашей стране вас пока никто не трогает. Пожили бы вы подданным Российской империи!

— Ну и что же?

— К вам придрались бы, что вы слишком увлекаетесь народными мелодиями, и обвинили в опасном демократизме! И что осталось бы тогда от вашей свободы!

— Вы хотите сказать, что меня посадили бы в тюрьму? Допускаю. Но кто может заставить меня писать не так, как я считаю нужным?

В том году на всю Европу прошумело позорное «дело Дрейфуса». Офицера французской армии обвинили в государственной измене. Офицер был невиновен, и это удалось доказать. Виновен был другой человек, и это также неопровержимо было доказано. Но осудили все-таки Дрейфуса, а истинного виновника оправдали. Дрейфус по происхождению был еврей, а людям, имеющим власть, понадобилось отвлечь внимание народа от неблагополучного положения во Франции. И, пока «дело» продолжалось и нарочно запутывалось, зашевелились темные силы.

Но зато и обнаружилось, как много настоящих людей живет не только во Франции, но и во всем мире. Началось мощное движение против «дела Дрейфуса». Со всех концов откликнулись люди на благородное, полное негодования письмо Эмиля Золя французскому президенту. Он обвинял судей, экспертов, военное министерство и все инстанции, заведомо поощряющие преступление. «Мое обвинение есть… революционный способ приблизить торжество справедливости, — писал он, — для меня эти люди — олицетворение общественного зла». — «Я обвиняю!» — такими словами начинался каждый абзац его письма. «Мы обвиняем!» — отзывались люди из разных стран.

Золя пришлось уехать из Франции, так как ему грозил арест и заключение в тюрьму, но гневное письмо другого писателя, Максима Горького, присланное в Париж, вызвало новую широкую волну протестов против «дела». Григ обо всем узнавал из газет.

Он плохо чувствовал себя в те дни. Сильно ныло плечо, он задыхался. Два раза в неделю к нему приходила массажистка, но на этот раз его страдания начались раньше обычного, и массажистку заменила Нина. Она была не так опытна, да и сам он не мог принудить себя к покою.

Перед Григом лежала кипа газет, большинство — французские.

— Ты расстроился, — сказала Нина, — и оттого заболел… Принести тебе плед?