Эдвард Григ

Тяжело ей было петь эту колыбельную наедине с собой, вслушиваться в нее и снова переживать свое горе! Она хотела выразить в этой музыке просветленное страдание и мудрость, которая приходит на смену отчаянию. Это удалось ей. Грига не удивил успех Нины — удивила она сама. Как хорошо он ни знал ее, он был поражен силой ее духа.

С тех пор прошло пять лет, и Нина ясно поняла, в чем ее задача: растолковать музыку Грига, донести ее до народа. Здесь она была первой и пока единственной.

Это ли питало любовь? Или сама любовь привела к беспредельному пониманию и прозрению? Она не задумывалась над этим.

— Я думаю, нелегко быть подругой гения! — говорила ей Вильма Неруда. — Вступать в борьбу, отстаивать свою самостоятельность — это значит быть готовой к разлуке, а подчиняться как-то неудобно и стыдно! Потерять свою личность и раствориться в чужой — что может быть хуже! Удивляюсь, как это не случилось с тобой!

Вильма не была счастлива в семейной жизни. Она вскоре после свадьбы разошлась с Людвигом Норманом — именно потому, что он деспотически требовал, чтобы она забывала о себе и «растворялась» в его личности.

— Не знаю, как это происходит, — отвечала Нина, — но я часто думаю о Шумане и Кларе Вик. Когда постоянно думаешь вместе, живешь одними интересами, не может быть речи ни о борьбе, ни о подчинении…

— Мне очень нравится, как ты это сказала! — воскликнула Вильма. — Думать вместе — это такое счастье!

Обо всем этом вспоминала Нина в ту осень 1875 года, когда Григ, удрученный горем, ненадолго покинул свой дом. И, пока он сочинял балладу в деревушке на берегу Сьёр-фиорда, она снова перечитывала партитуру «Пера Гюнта», в которой знала каждую ноту. Но что-то еще скрывалось за этими нотами…

Нине предстояло петь «Колыбельную» и «Песню Сольвейг» в симфонических концертах, а в тех залах, где не было оркестра, играть с Григом отрывки из «Пера Гюнта». Играть с таким пианистом, как Григ, — тут нужно много смелости! Но разве музыка «Пера» не была в какой-то степени и ее созданием! Не она ли подсказала Эдварду ритмические перебои в «Пляске Анитры», благодаря чему эта музыка перестала быть условной восточной картинкой? Нина разъяснила ему смысл этой пляски: совсем не арабская девушка Анитра танцует свой причудливый танец, а норвежцу Перу, тоскующему по родине, видится иллюзия, мираж, который вот-вот развеется в пустыне; ибо все, что не Норвегия, — призрачно и обманчиво для него…

А «Жалоба Ингрид»? Ведь этой музыки вначале совсем не было, и если не самую музыку, то мысль об этом внушила Эдварду Нина! Сам-то он был совершенно равнодушен к Ингрид, к этой несчастной, отвергнутой девушке! И все из-за Ибсена, который не любил Ингрид: грубая, слишком земная, жадная, собственница! Вот такие и губят мечтателей и поэтов!

— Все это так, но подумай, Эдвард, — ведь ты такой добрый! — подумай по-человечески, как эта Ингрид возвращается домой одна и что она при этом чувствует! Родичи выходят навстречу и, уж наверное, не погладят по головке за то, что она убежала в день свадьбы! И это ужасное чувство обиды, это унижение! «Я была так безутешна!» — говорит она Перу. Разве это не трогательно? «Ну, а я был под хмельком!» Какой возмутительно грубый ответ! Я вообще не понимаю, за что ты его любишь?

— Да я его, собственно, не так уж люблю — я его просто понимаю! А люблю я Сольвейг и мать Пера. А эта Ингрид…

— Ах, Эдвард, я так и вижу, как она идет по горной тропинке: медленно-медленно, едва передвигая ноги! Она, вероятно, боится родных, жить не хочется! А утро такое солнечное, теплое! Такая благодать вокруг!

Эта речь возымела свое действие. Эдвард сел за фортепиано и сымпровизировал «Жалобу Ингрид» — одно из лучших мест во всей музыке «Пера». И потом он горячо благодарил Нину. А когда хмурый Ибсен прослушал «Жалобу», а в конце, просияв, воскликнул: «Примите мои самые горячие поздравления!» — Эдвард взял Нину за руку и сказал:

— Вот кто пришел к этой мысли: женщина!

— Да, женщина! — повторил Ибсен. — Они-то и выводят нас на правильный путь!

Но искусство трудно. И не всегда видишь истину. Вот хотя бы «Колыбельная Сольвейг». Она пела ее тихо, нежно, как бы охраняя сон измученного человека. А Григу не нравилось.

— Пойми, дорогая, ведь это конец пьесы! Восходит солнце. Как ты думаешь, ведь не случайно же разгорается заря как раз в те минуты, когда верная Сольвейг встречает Пера на пороге своей хижины! Разве это печальный конец? Это апофеоз, победа всех светлых сил!

— Но зачем тогда колыбельная песня?

— А вот подумай! Разве ты давно не догадалась, что Сольвейг и народ — это одно и то же?

— Я это знала…

— А колыбельная — это песня матери, песня родины…

Нина стала переучивать «Колыбельную». Но и теперь Григ не был доволен.

— Сейчас мне труднее объяснить, в чем твоя ошибка, но я ее чувствую. Голос у тебя звучит великолепно, и все же…

Она смотрела на него и ждала.

— Здесь нельзя, мне кажется, выражать каждое чувство отдельно: в первый раз у тебя получился лирический напев, теперь — гимн. А это должно быть единым, слитным…

Она долго мучилась над этой загадкой, пока в одно ясное утро к ней не пришло решение. И она во всей полноте уразумела замысел Ибсена — показать общее, народное в личном, в торжестве верной женской любви. Об этой слитности и говорил Григ, и только музыка могла возвысить эту мысль до апофеоза.

«Солнечный путь… — думала она. — Я не видала Эдварда двенадцать дней, но, если бы он вернулся сейчас, разве это не было бы для меня восходом солнца? А тут сорок лет разлуки, сорок лет ожидания!»

Она сидела у фортепиано и пела вполголоса, когда вернулся Григ. Он буквально ворвался в комнату со своей балладой и крикнул издали:

— Посмотри, что у меня получилось! Это, кажется, лучше всего остального!

Его лицо было радостно, а уезжал он, с трудом сдерживая рыдания. Она близко подошла к нему.

— Я тоже нашла здесь кое-что, — сказала она, улыбаясь сквозь слезы. — Вот ты услышишь!

В комнате было светло, и певчие птицы, примолкшие на время, опять стали заливаться в своих клетках.

Глава третья

Жить — это значит снова

С троллями в сердце — бой!

Творить — это суд суровый,

Суд над самим собой!

Ибсен

Писатель Бьёрнстьерне Бьёрнсон был старше Грига на девять лет, но Григ с самой юности привык видеть в нем человека старшего поколения, властителя умов. Со своей стороны, Бьёрнсон, несмотря на проходившие годы, относился к Григу как к юноше, ровеснику его любимого брата Рикарда Нордрака. И, когда Григу исполнилось тридцать лет, Бьёрнсон все еще считал своим долгом направлять его.

Одним из заветных мечтаний Бьёрнсона было когда-нибудь услыхать национальную норвежскую оперу или в крайнем случае ораторию, посвященную величию Норвегии. Григ написал несколько симфонических картин с хором на сюжеты Бьёрнсона и музыку к его пьесе «Сигурд Иорзальфар». Все это радовало Бьёрнсона, но мысль об опере не оставляла его.

— Ты превосходный мелодист, — говорил он Григу, — чудесно владеешь оркестром. Ты должен создать нечто крупное!

— Но что вы называете крупным? — спрашивал Григ. — Разве в размерах сила? Можно написать много опер, не выходя за пределы мелкого, и, с другой стороны, мы знаем прелюдии Баха! Вы же не станете отрицать, что это великие произведения.

— Кто ж тебе велит писать непременно мелкую оперу? Напиши грандиозную, могучую! Ты умеешь. Тебе это свойственно. А без этого нельзя стать национальным композитором!

— А как же Шопен? Ведь он так и не написал оперу.

Бьёрнсон предвидел это возражение. Но у него был готов ответ.