Эдвард Григ

— Все равно, она нравится мне и в таком виде…

Органист Матиссон-Гансен повторяет пьесу под названием «Одинокий странник». Он немного волнуется, но это помогает ему играть лучше.

— Благодарю вас! — опять говорит хозяин. — Ей-богу, я уже видел где-то такого одинокого странника!

— Значит, вы позволите представить вам этого молодого музыканта? — спрашивает Матиссон-Гансен. — У него много и других прелестных вещей. И он будет счастлив познакомиться с вами!

Хозяин кивает головой в знак согласия и вдруг спрашивает:

— Скажите, у него очень светлые волосы? И голубые искрящиеся глаза?

— Да. Но ведь у нас таких много!

— Вы думаете, много?

— Нет… Пожалуй, нет… Но в смысле цвета волос… Мы, северяне…

— Я почти уверен, — говорит хозяин, — что встретил его сегодня утром.

После ухода Матиссона он долго ходит по комнате и тихо напевает. Его лицо задумчиво, но внутренняя улыбка не исчезает. На этот раз у нее оттенок печали.

За окном ночь. Светлая, летняя, но все-таки ночь. Она наступила незаметно, как многое наступает в жизни.

И Ганс Христиан Андерсен подходит к своему столу. Деревянная кукушка на часах смотрит круглыми глазами и видит, как он садится писать. Может быть, дневник, а может быть, новую сказку…

«…И вот поэт вернулся на родину и увидал своих сверстников. Как они постарели! Правда, они всячески бодрились, и только поэту, вернувшемуся из дальних стран, они сказали, что он переменился. Еще бы! Ему исполнилось ровно шестьдесят лет!

Некоторых знакомых он уже не застал. Они лежали на кладбище, и деревья, склонившиеся над ними, шептали: „Теперь лето! И мы опять можем шелестеть!“

А путешественник был одинок, как всегда. Одиночество было его вечным спутником, его дорожным товарищем, и оно сопровождало его на родину. Он не мог приказать ему уйти. И только чужое одиночество он умел прогонять сам.

Но весна была так же прекрасна, как в былые годы, тихий сад цвел под вольным небом, а те, кто были детьми, выросли. На тропинке, ведущей к морю, поэт встретил двух таких выросших детей и удивился неиссякаемой щедрости природы. Он мысленно пожелал счастья юной чете, от души благословил ее и пошел дальше — один, потому что он был одинокий странник!»

Так он писал.

Но был ли он действительно одинок, имея столько друзей во всем мире?

Конец второй части

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

Пока Нина жила в Париже, у Грига появились друзья в Копенгагене, и первый среди них — Рикард Нордрак.

Безотчетная симпатия, которую этот молодой музыкант внушал Григу, вскоре перешла в привязанность, правда немного экзальтированную, романтически подчеркнутую, но так дружили люди в то время. Будничные интересы исключались из такой дружбы, и редко можно было встретить двух друзей, особенно молодых, отношения которых, всегда искренние, были бы лишены этой экзальтации. Тут неизбежно возникали пылкие споры, затягивающиеся далеко за полночь, а порой и до утра, и уверения в верности идеалам, и фантастические планы далекого будущего. Тем для разговоров было столько, что, живя в одном городе и даже в одном доме, друзья вели между собой оживленную переписку.

То была традиция минувших лет. Так некогда дружили в России Герцен и Огарев, потом Серов и Стасов, которые были способны, только расставшись после долгого разговора (как это было при гастролях Листа), поспешить домой, чтобы написать друг другу о своих впечатлениях. Ибо их разговор не был и не мог быть окончен! Так чувствовал и вел себя в юности Шуман, таков был Шуберт, так относился к своим друзьям юный Шопен (он называл их: «Сердце мое!», «Жизнь моя дорогая!»). И такая же дружба через много лет связала наследников романтизма — двух молодых музыкантов — Грига и Нордрака.

Рикард Нордрак относился к Эдварду со смешанным чувством восхищения и беспокойной нежности, как мать относится к своему гениальному первенцу. Он тревожился за здоровье Эдварда; ему было известно, что Григ едва не умер в шестнадцать лет, и теперь Рикард постоянно напоминал ему, что надо беречься.

Нордрак был всего на один год старше Эдварда, но считал необходимым опекать его. Сам он был крепкий малый, что называется «кровь с молоком». Его синие глаза были полны веселья. Правда, в детстве он тяжело хворал. Доктор, лечивший тогда Рикарда, сказал, что нельзя ручаться за будущее. При таких болезнях бывает, что неожиданно, через много лет, может появиться рецидив, и очень опасный. Наука еще не изучила подобные случаи, но их приходилось наблюдать.

Но Рикард с тех пор не знал никаких болезней и всячески оправдывал убеждение своего могучего родича Бьёрнсона, что люди, сильно хворавшие в детстве, вырастают здоровыми силачами. И только в самое последнее время к Нордраку привязался кашель — следствие простуды, схваченной осенью в горах.

Опека Нордрака над Григом ограничивалась в основном заботой о его здоровье. Он был так убежден в гениальном даровании Грига и так покорен его музыкой, что только в редких случаях позволял себе прямые замечания. Григ внимательно прислушивался к ним: Нордрак в его глазах был большим авторитетом.

Сам Нордрак писал сравнительно мало. Национальный норвежский гимн и музыка к двум пьесам Бьёрнсона были пока его единственными вполне законченными произведениями. По ним можно было судить о размерах его таланта, оригинального и смелого, с бетховенской хваткой и стремлением к классической строгости формы. Особенную поэтичность придавал им норвежский колорит. Но лучше всего им написанного были импровизации, неисчерпаемые по богатству мелодий. Напрасно Эдвард умолял его записать хоть часть этих импровизаций, Нордрак отвечал, что на это у него нет времени. У него всегда было множество дел — от политической сходки в университете, где он, правда, не учился, но где его все знали, — до репетиций хора или занятий с учеником. Все это было для него важнее, чем сочинение музыки.

— Но ведь ты всё забудешь! — волновался Григ.

— Не беда! — отвечал Нордрак. — Забуду одно, придумаю что-нибудь другое!

И действительно, придумывал, еще оригинальнее и смелее.

Эдварду часто казалось, что Рикард придает мало значения собственному творчеству, хотя и нельзя было сказать, что он не верит в себя. Он знал себе цену. Но, просветитель по призванию, он не мог отдать себя музыке целиком. Его заботило лишь одно: народная польза, просвещение народа, а каким путем это будет достигнуто, его меньше занимало: пригодится для этого музыка — тем лучше! К счастью, настало такое время, когда и музыканты могли сказать свое слово!

Общественная деятельность поглощала все время Нордрака. Теперь он был занят новой идеей: подобно Оле Буллю, создавшему национальный театр в Бергене наполовину из простых людей, Рикард Нордрак задумал основать хор — а если будет возможно, и оркестр — из студентов и городских ремесленников и постепенно превратить их из любителей в настоящих музыкантов. Он слыхал, что в России подобное громадное дело уже начато: слухи о Бесплатной Музыкальной Школе и о балакиревском кружке доходили до Нордрака через немецкого музыканта Гунке, побывавшего в Петербурге. Гунке не одобрял деятельности Балакирева, а его самого называл «скифом», но ясный ум Нордрака легко отличал правду от пристрастной выдумки. Гунке принадлежал к тому типу осторожных и безличных музыкантов, которые были особенно антипатичны Нордраку. Поэтому все, что Гунке подвергал критике, уже само по себе вызывало интерес у Рикарда. Конечно, не могло быть и речи о таком грандиозном замысле, как создание норвежской бесплатной школы, да еще в Копенгагене, но организация хора оказалась возможной. Когда Нордрак на одной из публичных репетиций оркестра обратился к сидящим в зале любителям, предложив им посещать хоровой кружок, к нему тут же, в перерыве, стали подходить записываться. И на другой день к нему пришли новые любители.