Грубиянские годы: биография. Том II

Дело в том, что, стоя у печки, я мысленно исследовал публику и нашел, что ее можно разделить на три категории – на покупающую, читающую и избранную публику, подобно тому, как многие мистики различают в человеке тело, душу и дух. Тело, или покупающая публика, состоящая из дельных теоретиков и дельцов-практиков, это истинное corpus callosum [ «мозолистое тело», сплетение нервных волокон в головном мозге, соединяющее правое и левое полушария. – Т. Б.] империи, требует и покупает самые крупные, объемистые и увесистые книги и поступает с ними, как женщины с поваренными книгами, а именно – раскрывает, чтобы работать, руководствуясь ими. <…>

Вторая часть публики – душа, или читающая публика, – состоит из девушек, юношей и праздных людей. Я воздам ей хвалу в дальнейшем, ибо она читает всех нас… <…>

Избранную публику, или дух, я мог бы и не упоминать; те немногие, которые, подобно Гердеру, Гете, Лессингу, Виланду и еще нескольким, умеют ценить не только искусство всех наций и все эстетические ценности, но и более возвышенные, как бы космополитические красоты, составляют меньшинство при голосовании; но они еще и потому мало существенны для автора, что не читают его.

Цель Жан-Поля (там же, с. 10 и 12; курсив мой. – Т. Б.): «…я считал своим нравственным долгом усыплять отца если не пением, то разговором, а затем рассказывать бодрствующей дочери все то, что я рассказываю публике посредством печатного станка… Тогда наступал мир, тогда я и дочь открывали окно наружу, к звездам и цветам, и я утолял жажду этой бедной души медвяным соком прекраснейшей флоры поэзии».

Интересно, что Жан-Поль хочет поднести Паулине свое сочинение и, в частности, ту его часть, которая называется «Плодовый эскиз», «в качестве сладкого фруктового десерта»: «и в этом наливном спелом плоде, в яблоке <…> я хотел бы засесть сам в качестве яблочного червя. Это было бы прекрасным переходом к моему уходу или прощанию, так как я не знал, случится ли мне, после того как станет известным мое новое княжеское звание, когда-либо еще раз увидеть или услышать Паулину, этот цветок-полип, с его трепетными, нежными щупальцами, которые лишены зрения, но обладают чувством и лишь потому тянутся к свету» (Зибенкэз, с. 18; курсив мой. – Т. Б.). То есть Жан-Поль, как персонаж романа, хочет остаться в этом романе в качестве микро-змея, соблазняющего душу-Еву яблоком познания… В «Грубиянских годах», в сцене предъявления векселя, тоже неожиданно появляется червяк (с. 492–493):

Она [Рафаэла] отдернула в сторону белый полог кровати и показала ему [Вальту] короткую продолговатую выемку на ослепительной перине, со словами: «Здесь он всегда лежит по утрам, этот очаровательный червяк (der holdselige Wurm), которого я выкармливаю, солдатское дитя…

Но вернемся к «Зибенкэзу». Усыпить владельца лавки действительно удается, и тогда Жан-Поль – действуя, как контрабандист, – потихоньку меняет сознание своего слушателя и удаляется, как удалился Вульт в самом конце «Грубиянских годов» (там же, с. 19–20; курсив мой. – Т. Б.):

Тут я, к своему изумлению, увидел, что коммерсант уже заснул и закрыл лавочку своих органов чувств. Мне было досадно, что я его напрасно боялся и держал к нему столь длинную речь: тут я сыграл роль чорта, а он – роль царя Соломона, которого сатана ошибочно считал живым.

Для того, чтобы слушатель, усыпленный моей речью, не проснулся от внезапного молчания, я продолжал спокойно разговаривать с ним, но в то же время постепенно отступал и ускользал по направлению к окну, говоря diminuendo, то есть все более тихим голосом, следующее: «И вот, я твердо надеюсь, что эта публика когда-нибудь научится предпочитать кухонную утварь священной и, решая вопрос о моральном и философском кредите какого-либо профессора, будет прежде всего спрашивать: “Хороший ли это человек?” И далее, можно надеяться, что теперь, дражайшая слушательница (добавил я, не изменяя тона, чтобы спящему слышались все те же звуки), я смогу рассказать вам “Цветы, плоды и тернии”, которые я не успел еще рассказать на бумаге и которые я сегодня легко доведу до конца, если вы там (это относилось к отцу Якобусу) будете достаточно долго спать».

Вот оно, значит, как: все персонажи «Грубиянских годов» суть различные силы, действующие в душе Жан-Поля/ Вальта, или отдельные части его читательской «публики». Впрочем, такого следовало ожидать. Мы об этом уже говорили («В каждом человеке живут… все характеры», с. 899–900). Еще Стерн об этом писал (Шенди, с. 259–260):

– Хотя человек самый диковинный из всех экипажей (vehicle), – сказал отец, – он в то же время настолько непрочен и так ненадежно сколочен, что внезапные толчки и суровая встряска, которым он неизбежно подвергается по ухабистой своей дороге, опрокидывали бы его и разваливали по десяти раз в день, – не будь в нас, брат Тоби, одной скрытой рессоры. – Рессорой этой, я полагаю, – сказал дядя Тоби, – является религия.

Может быть, этот экипаж – все равно что материнская утроба, и новый человек родится через девять условных месяцев, когда выполнит девять «наследственных обязанностей» или поговорит с семью «резервными наследниками» и еще двумя… Как бы то ни было, существует текст Жан-Поля (в книге «Музей»), который называется «Ночные мысли родовспомогателя Вальтера Фирнайсселя Vierneissel; это слово означает: «четверной собачий ошейник». – Т. Б.] о его утраченных идеалах эмбриона (Fdtus), поскольку он не сумел стать ничем иным, кроме как человеком».

«Родовспомогатель» – еще одна жан-полевская метафора, раскрывающая смысл особой роли поэта. (Фиктивный) автор текста рассказывает о своих мечтах в бытность эмбрионом: что такое существо как он, состоящее почти исключительно из головы и сердца – «эмбрион, подобный мне или читателю», – станет, когда родится, «титаном головы и сердца»: идеальным человеком и читателем. Однако любой человек, родившись на свет, оказывается вынужденным вести «двойную жизнь»: «ради неба (из страха перед адом) и ради ада (из-за пристрастия к небу чувственных ощущений)». Человек уподобляется уродцу, когда-то найденному близ Ульма, – «двойному зайцу»:

Оба зайца так вросли друг в друга спинами, что один должен был тянуть голову и лапы к небу, тогда как другой, на котором он лежал, всем вышеназванным утыкался в поля и объедал их; и наоборот, поскольку они взаимообразно переворачивались; ибо когда один заяц насыщался бегом и кормом, он задирал все четыре лапы к небу, и тогда каникулярный заяц тоже мог бегать по земле и кормиться. Таким двойным зайцем является хороший теперешний образованный человек: он постоянно задирает вверх четыре лапы и две ложки, чтобы вести свою жизнь на небе, тогда как с помощью противоположных конечностей передвигается по земле и насыщается там. <…> Наш бегающий внизу, по земле, заяц накапливает, как великан Антей, чертовски много сил против другого зайца и Геркулеса, передвигающегося в эфире, – и, как опережающий дьявола (Тeufels-Vorlauf), превосходит его во всякого рода грехах.